По правилам корриды

Ничего ужасного я там не увидела, только пустое нутро, обшитое рыжей фанерой. Впрочем, не совсем пустое, потому что в углу на ржавом гвозде висел заношенный белый халат. Вот и всё. Но запах, запах был мне знаком, такое ощущение, что он в меня впитался чуть ли не с рождения. Запах слежавшегося грязного белья, карболки и пыли. Не знаю, чей голос приказал мне это сверху, но я зажмурила глаза и шагнула прямо в шкаф, вернее, сначала стала на колени, а потом подобрала ноги и закрыла дверцы изнутри.

Сразу стало темно и душно, а затхлый запах усилился. Кровь застучала у меня в висках, это уже было со мной, было, когда-то давно, в какой-то другой жизни, которую я никак не могла вспомнить. Такое чувство, что шкаф — это мое единственное воспоминание, знак ОТТУДА. ОТКУДА?!! Потом я стала задыхаться и кричать: «Выпустите меня отсюда!» А через какое-то время поняла: мне только кажется, будто я кричу, потому что горло перехватил спазм. Тогда я стала колотить по двери… и она распахнулась. Ну да, она ведь и не была заперта, но почему я думала…

Тамара застонала, и этот стон заставил меня отвлечься от мыслей от шкафа. Между прочим, это было трудно, виски опять сдавило, как обручем…

— Ты что? — позвала я Тамару.

Она снова не ответила, только обратила ко мне бледное мученическое лицо. Мокрое! Но не от слез, это были крупные капли пота. Они набухали на ее лбу, щеках и подбородке, как волдыри.

Я наклонилась над ней и простыней протерла лицо, горячее, словно противень, только что вынутый из духовки.

— Да у тебя жар! — отдернула я руку.

— Это укол… — пошевелила она обметанными губами.

Жар буквально на моих глазах сменился ознобом, ее стало ломать.

— Х-холодно… — простучала она зубами.

Я притащила со своей кровати одеяло и набросила его поверх Тамариного, но, кажется, ей это не помогло.

— Как больно… — пожаловалась она.

— Что у тебя болит? — спросила я.

— Все… — выдохнула Тамара и протяжно застонала.

С каждым разом Тамарины стоны становились все более долгими и жалобными, пока не слились в один, бесконечный, выматывающий душу…

В какой-то момент я не выдержала и бросилась к запертой двери палаты.

— Помогите! Здесь человеку плохо! Очень плохо! — надрывалась я, а в коридоре — ни звука. Вымерли они там все, что ли?

Мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем в замочной скважине повернулся ключ.

— Что случилось? — На меня в упор смотрела суровая надсмотрщица.

Но я уже успела рассмотреть за ее спиной доброго доктора Леонида Борисовича и обращалась исключительно к нему:

— Видите, как ей плохо! У нее нестерпимая боль!

Доктор вежливо отодвинул меня в сторону и подошел к Тамаре, посмотрел, как она мечется, вся спеленутая, и попенял суровой надсмотрщице:

— Зачем вы ее здесь оставили?

— Так изолятор был занят, — насупилась та. — Только что освободился.

— Немедленно перевести, — распорядился Леонид Борисович.

Мне не терпелось рассказать ему, как все произошло, поэтому я схватила его за рукав халата и заглянула ему в глаза.

— Это все от укола… Ей сделали укол, и она сразу почувствовала себя плохо… У нее все болит, — торопливо докладывала я, опасаясь, что Суровая меня прервет.

— Я понял, понял, все понял, — пробормотал доктор и бросил еще один взгляд на громко стонущую Тамару. В нем, этом взгляде, не было даже намека на сочувствие, только досада и брезгливость…

Через десять минут Тамару увезли на каталке, а вечером я в первый раз не проглотила таблетки, а спрятала их за щекой. Хуже мне не стало, это я могу сказать точно, а потом меня начали посещать сны.

Сначала мне приснился отец. Во сне я даже не видела его лица, но точно знала: это он. Я жаловалась, что меня запирают в темном шкафу, а он возмущался. Куда-то уходил, а возвращаясь, говорил:

— Больше никто и никогда не посадит тебя в шкаф, я этого не допущу. Но ты тоже должна сопротивляться, потому что на свете очень много темных шкафов. Обещаешь мне?

— Обещаю. — Я начинала хныкать, а он гладил меня по голове. Странно, я его не видела, зато чувствовала тепло его ладони.

Потом мне приснился муж. Так у меня был муж? Я его тоже не видела, но знала: вот он, мой муж. По-моему, я не очень-то его любила.

Муж все время говорил мне:

— Сядь сюда. Поверни голову к свету. Так, очень хорошо.

Он обращался ко мне ласково, но я его все равно не любила. По крайней мере, так мне казалось во сне.

Еще у меня как будто бы был ребенок, но в этом я не уверена. Потому что здесь сны не давали мне точного знания. Ребенок просто присутствовал и вызывал во мне нежность и печаль сразу. Кажется, это была девочка. Она забиралась ко мне на колени, и мне становилось тепло, как от отцовской ладони.

И наконец, мне снилась любовь. Она существовала сама по себе, как бы не связанная ни с каким из прежде виденных мною персонажей. Во всяком случае, не с мужем. Любовь как понятие и любовь как чувство. Оказывается, я это разделяла. Первая любовь жила во мне вечной потребностью, вторая — запретной тайной. Словно я хотела любить, но не знала кого.

Самыми яркими были чувственные сны, относящиеся ко второй любви. Такие странные ощущения: то ли ты плывешь в теплом течении, то ли взлетаешь на качелях. Но в обоих случаях захватывает дух. Ты просишь: «Еще, еще» — и понимаешь, что это всего лишь сон.

А однажды сны стали облекаться явью, как кость плотью. Отрывочной, не очень четкой, состоящей из шорохов и отголосков. Так, например, мне вдруг явилась чья-то записная книжка, почему-то раскрытая на букве Д, и начала меня неотступно преследовать.

В один из дней я совсем потеряла покой и начала даже подумывать, не стоит ли мне глотать таблетки, как прежде. А потом я вспомнила все сразу и навсегда. И то, что я вспомнила, потрясло меня до основания.

Конечно, я сразу все рассказала доктору Леониду Борисовичу, и это было большой, почти роковой ошибкой, но поняла я это позже.

— Значит, вы начали что-то припоминать? — Он был само расположение, помноженное на внимание.

Я покачала головой:

— Нет, я просто вспомнила все, и мне больше нечего припоминать. И находиться у вас мне незачем, потому что я совершенно здорова. Самое большее, что у меня было, это стресс. И лечить нужно не меня, а причину, его вызвавшую.

— Именно этим мы и занимаемся, — доктор расплылся в улыбке. — Причина в ваших нервах, вот их-то мы и лечим.

— Может, и нужно лечить чьи-то нервы, но не мои, — упорно настаивала я. — Вы же ничего не знаете. Ничего! Меня просто сняли с карниза и доставили сюда, а что было перед этим, вы не представляете.

— И что же было перед этим?

Я уже почувствовала, что Леониду Борисовичу этот разговор не нравится, но решила не уступать.

— А перед этим кое-кем было сделано все возможное, чтобы я вышла на карниз. Можно сказать, меня на него вытолкнули. И я это докажу, как только выйду отсюда. Теперь вы понимаете, что меня здесь незачем держать.

— Нет, вы меня не убедили. — Леонид Борисович, во время всего нашего разговора не вынимавший руки из кармана, зачем-то поправил узел галстука, видневшегося за воротом белого халата. Красивого и дорогого, насколько я в этом разбираюсь. — Ваше место здесь, и вы здесь останетесь до полного выздоровления.

Я едва не потеряла дар речи, а потом завелась с полуоборота:

— Да вы… Вы совершаете преступление вместе с ними! Не хотите меня выписывать, пригласите сюда кого-нибудь из прокуратуры! Или… или просто дайте мне позвонить!

— Ну что ж… — Леонид Борисович снова сунул руки в карманы халата, с задумчивым видом покачался на носках туфель и произнес: — Дайте мне по крайней мере для начала самому во всем разобраться. — И ушел.

Хоть он и обещал во всем разобраться, на душе у меня было неспокойно. До боли сжав кулаки, я расхаживала по палате: от зарешеченного окна, за которым не было ничего, кроме клочка совершенно пустого двора и каменной стены, до стенного шкафа. Возле шкафа я неизменно замирала на несколько мгновений, потом резко разворачивалась и шла обратно — к окну.