Страница 23 из 166
Я рекомендую их потому, что Нахимов, кроме того, что служит здесь образцом для всех командиров кораблей, состоит по списку только девятым»215 216.
А.С. Меншиков 6 декабря 1837 года подписал приказ о производстве за отличие по службе командира 41-го экипажа и корабля «Сили-стрия» в капитаны 1-го ранга217.
Усердная служба сказалась на здоровье. 23 марта 1838 года П.С. Нахимова уволили в отпуск за границу по болезни до излечения. На пароходе «Геркулес» моряк за 3 дня добрался в Свинемюнде, далее проехал с трудностями до Штеттина и 17 (29) мая прибыл в Берлин. В это время там собрались главы Германского союза, и с трудом удалось за дорогую цену нанять квартиру. Хуже оказалось с лечением. Известный в Европе хирург Грете, к которому Нахимов обратился 29 мая (10 июня), решил, что при его запущенной болезни минеральные воды не помогут, а нужны решительные меры. Моряк согласился, но уже через 2 недели почувствовал себя так худо, что 5 недель не вставал. Консилиум, который Нахимов собрал, рекомендовал иное лечение, однако и оно не помогло. Павел Степанович хотел, чтобы восстановили хотя бы его прежнее здоровье, ибо сейчас чувствовал себя так плохо, что переходил комнату с двух приемов. Врачи отправили его в Карлсбад, но и минеральные воды не помогали. Нахимов 7 августа 1838 года писал с горечью брату из Карлсбада: «...С чем можно сравнить мое горестное положение. Быть заброшену судьбой в Берлин, где я никого не знаю, промучиться два с лишком месяца, испытывая на себе без малейшего успеха разные способы лечения, которые, наконец, изнурили меня до того, что я изнемог и нравственно и физически и уверен, что перенес более, нежели человек и может и должен вынести. Как часто приходит мне в голову, не смешно ли так долго страдать и для чего, что в этой
безжизненной вялой жизни, из которой, конечно, лучшую и большую половину я уже прожил»1.
Но, несмотря на болезнь и отчаяние, Нахимов продолжал думать о других. Из Берлина он послал карты Германии А.М. Трескину218 219. Теплые чувства и заботу моряк, не имевший детей, изливал на племянницу, свою любимицу220. Он писал брату: «Здорова ли, весела ли моя несравненная Сашурка? Теперь без меня ни трогать, ни дразнить ее некому. Начала ли ходить, говорит ли, привита ли ей оспа, проколоты ли уши для сережек? Часто ли ее выпускают гулять? Ради неба, держите ее больше на свежем воздухе. Во всей Германии детей с утра до вечера не вносят в комнату, и оттого они все красны, полны, здоровы. С такого раннего возраста в милой Сашурке раскрывается так много ума, и если физические силы ее не будут соответствовать умственным, то девятый и десятый годы возраста будут для нее горестными. Знаете, что она всего более места занимала в моем горестном и болезненном одиночестве, что она создала для меня новый вид наслаждения — мечтать, наслаждение, с которым я так давно раззнакомился, и тем привязан-нее я стал к ней, что ее жизнь, может быть, сохранила мою»221. *
Болезнь не позволяла толком ознакомиться с городами Германии. Только о Карлсбаде Нахимов получил твердое представление как о месте, куда большинство представителей высшего общества стремятся не лечиться, а развлекаться. Моряк с ограниченными средствами держался в стороне от них. Он писал, что один из встреченных знакомых аристократов, граф Панин, предпочел его не заметить, а другого, князя Голицына, Нахимов и сам не хотел узнать222.
После Карлсбада, не получив излечения, Нахимов вернулся в Берлин с болезнью сердца. Он писал другу Рейнеке: «Трудно вообразить себе, что со мною не делали, и я не знаю, что остается мне еще испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничего не принесло облегчения...»223
Нахимов следил за тем, что происходит на флоте, радовался успехам и переживал несчастья с знакомыми моряками, горевал, что начинаются боевые действия у берегов Кавказа, а он не может в них участвовать: «Не правда ли, любезный Мишустя, я очень несчастлив? Перед переводом моим в Черноморский флот только что кончилась блестящая
Константинопольская кампания. Четыре года при мне все было тихо, смирно, ничего, кроме обычных крейсерств. Только что выбрался оттуда, как снова кампания для целого флота к абхазским берегам и самая дельная из всех, могущих встретиться в мирное время в Черном море. Корабль мой был употреблен, а следовательно, и я бы действовал. До сих пор не могу свыкнуться с мыслию, что остаюсь здесь на зиму, что еще б месяцев должны протечь для меня в ужасном бездействии. Разделаюсь ли, наконец, хоть после этого с моими физическими недугами. В отсутствие мое, вероятно, меня отчислют по флоту и назначат другого командира экипажа и корабля. Много мне было хлопот и за тем и за другим. Не знаю, кому достанется корабль «Силистрия». Кому суждено окончить воспитание этого юноши, которому дано доброе нравственное направление, дано доброе основание для всех наук, но который еще не кончил курса и не получил твердости, чтоб действовать самобытно. Не в этом состоянии располагал расстаться с ним, но что делать, надобно или служить, или лечиться»1.
В другом письме Рейнеке Нахимов высказывал философский взгляд на жизнь: «Согласен, что для человека с возвышенными понятиями о своих обязанностях непостижимым кажется холодность в других. Но, проживши на белом свете лучшую и большую часть нашей жизни, право, пора нам приобрести опытность философического взгляда, или, лучше сказать, время найти настоящую точку зрения, с которою должно смотреть на действия нас окружающих. Не помню, сказал ли кто до меня, или самому мне пришло в голову, что в человеческой жизни есть два периода: первый — жить в будущем, второй — в прошедшем. Мы с тобой, коснувшись последнего, должны быть гораздо рассудительнее и снисходительнее к тем, которые живут еще в первом периоде. Они живут мечтами, для них многое служит рассеянием, забавой, над чем можно смеяться — огорчаться же этим значило бы себя напрасно убивать»224 225.
К концу ноября положение больного мало улучшилось. Четвертый месяц он не оставлял комнаты, лишь удалось уменьшить сердцебиения и обмороки, возникшие после Карлсбада. Но характер не позволял бездельничать, и, когда становилось легче, моряк продолжал заниматься английским языком226.
Дальнейшее лечение не помогало. Один из врачей отметил, что пациент принял слишком много лекарств и потребуется полгода, чтобы освободить от них организм. С другой стороны, Лазарев писал с Черного моря и предлагал возвращаться и стать пациентом врача Алимана.
Нахимов решил этому совету последовать, как только восстановит силы. Он писал 29 января 1839 года Рейнеке: «Об излечении настоящей болезни перестал и думать. Нам известно, что против расстройства нервов медицина не нашла еще определительных мер, предаваться же беспрестанным испытаниям — значит действовать на счастье, а я давно убедился, что оно существует не для меня. Положение мое становится день ото дня тягостнее, не выходя пять месяцев из комнаты и от недостатка всякого развлечения, не знаю, как до сих пор не лишился рассудка! Пора положить этому конец — нельзя же целый век лечиться. И я решился в апреле месяце возвратиться в Россию (разумеется, если не сделается хуже)»1.
Летом 1839 года, после неудачного лечения, моряк по совету Лазарева вернулся в Севастополь; при операции ему повредили нерв ноги в паху, появились обмороки, так что чувствовал себя он хуже, чем до отъезда227 228. Тем не менее, Нахимов рвался продолжать службу на море.
В 1839 году капитан 1-го ранга П.С. Нахимов не успел участвовать в плавании: эскадра выступила к берегам Абхазии для перевозки войск из Субаши в Анапу на следующий день после его прибытия в Севастополь. Он только видел, как «Силистрия» уходит в море, и, оставшись без корабля и экипажа, грустно писал 26 августа 1839 года Рейнеке: «Взгляни на меня, есть и желание, есть и мысль, как сделать да нет сил, так куда я годен, решительно никуда. И никак не рассчитываю долее двух лет служить на море, именно, столько времени, сколько нркно для расплаты долгов и то, дай бог, чтоб хватило силы, а там буду искать берегового места и непременно такого, где бы по возможности было менее дела»229.