Страница 69 из 191
Голова моя клонилась на грудь, глаза закрывались сами собой. Меня так и подмывало разбудить Ганелона, передать ему вожжи и завалиться спать. Но я удержался от соблазна. Пока что мы были слишком близко от Авалона не только по расстоянию, но и по отражениям.
Я мечтал выбраться на хорошую дорогу. Меня тошнило при одном виде омерзительной желтой глины. Надо было следить за облаками, держать курс строго на…
Я вздрогнул, протер глаза и сделал несколько глубоких вдохов. В голове у меня все перепуталось. Размеренный стук копыт, монотонное поскрипывание фургона действовали как наркотик, а от тряски и покачивания я давно перестал ощущать свое тело. Один раз поводья выскользнули из моих рук, но, к счастью, лошади были опытные и знали, что от них требуется.
Преодолев легкий подъем, мы покатили вниз. Время вновь приближалось к полудню, небо покрылось грозовыми тучами. Я попытался разогнать их — сильный ливень превратил бы глину в грязное месиво — и через несколько миль и крутых поворотов мне это отчасти удалось. Я оставил небо в покое и сконцентрировался на дороге.
Мы подъехали к полуразвалившемуся мосту через реку с высохшим руслом. На другом ее берегу дорога была не такой желтой. По мере нашего продвижения она становилась шире, тверже, на ней исчезали ухабы и на обочинах появилась зеленая трава.
Затем пошел дождь.
Я боролся с ним, как мог, стараясь оставить и удобную дорогу и зеленую травку в неприкосновенности. Голова у меня разболелась не на шутку, но через четверть мили дождь прекратился, и показалось солнышко.
Солнышко…
Мы продолжали скрипеть, спускаясь в тенистую долину мимо высоких красивых деревьев. Еще один мост. Я клевал носом все чаще и на всякий случай намотал поводья на руку. Машинально, почти не думая, я что-то менял, выбирал направление…
Справа от меня в лесу птицы радостно оповестили мир о том, что наступило утро. Воздух был свеж и прохладен. Капли росы на листьях сверкали в лучах восходящего солнца…
Но мое тело обмануть не удалось, и я с облегчением вздохнул, услышав, как Ганелон заворочался и сердито выругался. Если б он не проснулся, мне пришлось бы разбудить его.
Что ж, будем надеяться, мы ушли достаточно далеко. Я натянул поводья, поставил фургон на тормоз — мы находились на пологом склоне холма — и достал бутылку с водой.
— Эй! — воскликнул Ганелон, появляясь из-за ящиков. — Оставьте и мне глоточек!
Я протянул бутылку.
— Заменишь меня. Я должен отдохнуть.
Он булькал с полминуты и, оторвавшись от горлышка, крякнул от удовольствия.
— Сейчас. Вот только отлучусь на минутку. Терпеть нету сил.
Он спрыгнул на дорогу, отошел на обочину, а я лег на его место, вытянулся и положил под голову плащ.
Через несколько секунд я услышал, как он карабкается на козлы. Фургон качнуло. Ганелон отпустил тормоз, прищелкнул языком, встряхнул вожжами.
— Уже утро? — громко спросил он.
— Да.
— Господи! Значит, я дрых весь день и всю ночь!
Я усмехнулся.
— Нет. Ты находишься на другом отражении и спал всего шесть-семь часов.
— Не понимаю. Ну да ладно, поверю вам на слово. Где мы находимся?
— Милях в двадцати к северо-востоку от Авалона и в двенадцати от дома Бенедикта. Это по расстоянию. Но мы поменяли несколько отражений.
— Что мне делать?
— Поезжай по дороге, никуда не сворачивая. Нам необходимо уехать как можно дальше.
— Бенедикт может нас догнать?
— Думаю, да. По крайней мере, я боюсь делать привал, хотя лошадям надо отдохнуть.
— Когда вас разбудить?
— Никогда.
Ганелон замолчал, а я улегся поудобнее и стал вспоминать Дару. Я вспоминал ее весь день.
То, что произошло между нами, не входило в мои планы и было для меня полной неожиданностью. Я даже не думал о ней как о женщине, пока она не очутилась в моих объятиях и не доказала, что является ею. Мгновением позже включились нервы моего спинного мозга, отключая разум и приводя жизнь к ее основе, — так, по крайней мере, сказал бы мой друг Фрейд. Я не мог грешить на то, что был пьян: во-первых, выпил я немного, а во-вторых, алкоголь на меня почти не действует. К тому же зачем упрекать себя? Затем, что я чувствовал себя виноватым. Не потому, что мы были дальними родственниками. И не потому, что я воспользовался ее неопытностью. Она знала, чего хотела, когда пришла ко мне в сад. Обстоятельства вынуждали меня придирчиво оценивать все свои поступки. Да, мне хотелось большего, чем просто с ней подружиться. Когда я повел Дару на другое отражение, я надеялся, что она начнет относиться ко мне так же доверчиво, как к Бенедикту. Я хотел, чтобы она была моей союзницей, оставаясь в тылу врага, и даже предполагал ее использовать, если меня попытаются удержать в Авалоне. Но я не хотел, чтобы она считала меня подонком, переспавшим с ней из корыстных побуждений. И виноватым я чувствовал себя только потому, что в этом была доля истины. Интересно, откуда такая щепетильность? В прошлом я совершал поступки во сто крат аморальнее, с точки зрения обычного человека, и никогда не мучился угрызениями совести. Я заворочался, безуспешно пытаясь отогнать назойливую мысль, сверлившую мозг. Да, я влюбился. Это чувство нельзя было сравнить с тем, которое я испытывал к Лорен — оба мы были ветеранами любви и понимали, на что идем — или к чувственной Мойре, жаждущей ласки в Рембе, где я прошел Лабиринт во второй раз. Я не мог разобраться в своих ощущениях. Они были нелогичны, ведь я знал Дару всего несколько дней. Тем не менее… Много веков я не испытывал ничего подобного. Я не хотел любить ее. Только не сейчас. Когда-нибудь потом. А еще лучше — никогда. Она была не для меня. Она была ребенком. Все, что ей захочется испытать, я испытал. Я забыл то, что будет для нее прекрасным, чарующим, восхитительным. Она не для меня. Она ребенок. Мне нельзя в нее влюбляться. Мне надо…
Ганелон что-то напевал себе под нос монотонно и фальшиво. Фургон трясло, он скрипел, дорога вела в гору. Солнечный луч качнулся, пробежал по моему лицу. Я закрыл глаза рукой и погрузился в небытие.
Когда я проснулся, был полдень. Чувствовал я себя преотвратно. Выпив почти полную бутылку воды, я вылил остатки на ладонь и протер лицо. Затем причесался, как мог пальцами и принялся разглядывать окрестности.
Невысокие деревья шелестели зелеными листьями, на небольших полянах росла трава. Мы все еще ехали по бурой, твердой и относительно гладкой дороге. Небо было чистым, но на солнце изредка набегали небольшие облачка, и тогда тени удлинялись. Дул легкий ветерок.
— Воскресли из мертвых? Поздравляю! — весело сказал Ганелон, когда я выбрался из фургона и уселся рядом с ним на козлы. — Лошади устали, Корвин. Я тоже не прочь поразмяться и к тому же чертовски проголодался. Что скажете?
— Давай перекусим, — согласился я. — Сворачивай на полянку слева и сделаем небольшой привал.
— Мне бы хотелось проехать немного дальше.
— С чего это вдруг?
— Мне надо вам кое-что показать.
— Что ж…
Примерно через полмили дорога круто свернула к северу. Мы очутились у подножия холма, преодолели подъем и увидели второй холм, выше первого.
— Ну? — коротко спросил я.
— Может, с того холма будет видно?
Я пожал плечами.
— Хорошо.
Лошади с трудом шли в гору, и я соскочил на землю и стал толкать фургон сзади. Когда мы добрались до вершины, я перепачкался, взмок от пота, но окончательно проснулся. Ганелон бросил поводья, установил тормоз, взобрался на крышу фургона и посмотрел вдаль, прикрыв глаза рукой.
— Поднимитесь ко мне, Корвин, — негромко сказал он.
Я присоединился к нему и проследил за направлением его руки.
Примерно в трех четвертях мили, футов на двести ниже того места, где мы стояли, тянулась черная лента дороги. Она изгибалась, поворачивала, но ширина ее в несколько сот футов оставалась неизменной. На ней росли черные деревья. Черная трава колыхалась — как будто черная вода медленно текла в черной реке.
— Что это? — спросил я.