Юнги с Урала

В соседней смене оформительские работы вел Игорь Лисин, писавший картины «Ревельское сражение», «Вой русских кораблей в Чесменской бухте».

...Рота радистов, чеканя шаг, идет на обед.

— Ножку! Ножку! — кричит Дубовой. — Раз! Два! Три! Левой!

Юнги стараются — знают: плохо будут идти — ком-роты может остановить или дать команду «На месте!»

— Ножку! Ножку! — еще громче командует старший лейтенант. — Впереди обед из четырех блюд...

Из четырех? Почему? Всегда был из трех. Ошибся, наверное, командир.

Идущий сбоку своей смены Воронов улыбается.

Вот и камбуз. Красотища! Совсем не та временная столовка, что мы на скорую руку сколачивали из досок, в которой при сильном дожде суп из миски не убывал, каша от валившегося снега становилась седой, а компот остывал чуть ли не до температуры озерной воды.

У каждой смены свое место.

— Головные уборы снять! Отставить! Дружно, дружно надо. Головные уборы... снять! Вот так. Са-а-дись!

А почему миски не в стопке, а расставлены?

— Что это за зеленая бурда налита? — удивленно спрашивает Гена.

— Не бурда, а хвойный экстракт — запаренная хвоя, — поясняет Воронов. — Это от цинги. Пейте! Зубы болеть не будут.

— Горько, — кривится Мерзляков.

В последние- дни мои зубы не только ноют, но и шатаются, а десны кровоточат. Полмиски бурды пью до дна.

— Молодец, секретарь! — хвалит старшина. — Берите пример с комсомольского вожака.

«Хорошо, что нет рядом Сережки, — думаю. — Опять бы выпендрился, сказал: «Не зря он у нас «золотце». Не люблю, когда меня хвалят. Того и гляди, новую кличку схлопочешь».

Она и вправду горькая, эта бурда. Даже рот воротит.

— Ничего, привыкайте, — рекомендует Воронов. — Всю зиму придется пить.

«Так вот оно какое — четвертое блюдо», — догадываюсь, вспоминая слова старшего лейтенанта.

Ничего, жизнь налаживается. Неделю назад на окраине Савватиево, в бывшей конюшне, установили списанный с подводной лодки дизель, подремонтировали его — и в кубриках появилось электрическое освещение. Штудировать морские и специальные науки молено сколько хочешь. Распространился слух, что лучшие юнги будут сдавать экзамены раньше и весной разъедутся по действующим флотам и флотилиям. Все стараются попасть в число счастливчиков. Вот и запись в дневнике от 14 декабря об этом свидетельствует:

«Писать становится некогда, да и не о чем. Все время занято учебой. Связались с рядом гражданских школ, соревнуемся. Интересно получается. Кое-кто подтягивается. Некоторые переписываются с моряками-фронтовика-ми. Их письма читаем сообща. Письма — наша слабость. Ждем их с нетерпением».

После ужина в первую очередь бежим к столику дневального. Тут нас обычно ждет свежая почта. В роли почтальонов перебывало людей немало. Больше других юнгам запомнилась Лида Алешычева, работавшая одновременно баталером и писарем. Конверты-треугольнички расхватываются моментально.

— Леша, тебе два письма! — кричит Гена.

— А мне есть? — вбегая в землянку, громко спрашивает Игорь.

— Тебе пока только пишут, завтра придут...

— Не верю. Дайте я сам посмотрю!

Первым делом распечатываю письмо от Любы.

«Здравствуй, Леша! Спасибо за письмо. Я понимаю,

как вам тяжело. Но и нам, находящимся в тылу, сейчас тоже нелегко. Под лозунгом «Все для фронта, все для победы!-> советские люди делают все от них зависящее, чтобы вам сражаться с врагом было легче. Не стоим в стороне от этого благородного дела и мы. Я, Ева Воробей, Катя Вдовина, Нина Коклягина, Шура и Таня Булычевы учимся в педучилище, а после занятий вечерами и ночами помогаем воспитателям детского дома в уходе за детьми. Стираем для них белье, дежурим в качестве ночных нянь, работаем на подсобном хозяйстве, в колхозе, заготовляем дрова, делаем много других нужных дел. Кат; мы поспеваем повсюду — и сама не понимаю. Учимся хорошо. Скоро будем учителями.

Передавай от нас привет своим товарищам.

Знайте, боевые друзья, за нас вам краснеть не придется. Сложа руки мы не сидим...

пос. Очер. Люба Захарова».

Пробегаю письмо глазами еще раз. Хоть и коротко, но ответила. И это хорошо.

Второе письмо от Гурьева. Толстое. О чем он гак много написал? Распечатываю. Газета... Зачем она мне? А в письме всего несколько строк: «Извини, братишка! У нас жарко. Идут тяжелые бои. Писать некогда. Высылаю газету «За родную Волгу». Из нее узнаешь, как вел себя в последнем бою твой друг и учитель Ваня Решет-няк. Если встретишься с врагом, веди себя так же, как он!»

Увидев в моих руках газету, Гена Мерзляков кричит:

— О ком пишут? Читай вслух!

Через минуту уже весь кубрик знает, что я получил письмо с Волги, где идут жестокие бои.

— Читай! Не томи, — просит Гена.

— Зажать новости с фронта хочет, — шутят Боря Батанов, Валя Рожков и Игорь Лисин.

Читаю:

«Идет бой... Радист Иван Решетняк в своей узкой, тесной, со всех сторон закрытой рубке не может видеть того, что происходит наверху. Только по грохоту разрывов и скрежету осколков снаружи по бортовой броне он понимает, что катер под ожесточенным обстрелом. Но вот наступает тишина. Никто не приказывает Решетняку передавать донесения. Не слышно на палубе ни разговоров, ни шагов, таких гулких по железной палубе. В чем дело? Решетняк снимает наушники, осторожно поднимает над головой крышку люка и выглядывает на палубу.

Над Волгой уже зачинается неяркое осеннее утро. Катер, чуть накренившись, стоит совсем близко от занятого врагом берега. Негромко журчит говорливая вода вдоль неподвижного борта. Тихо.

Решетняк подымается на палубу и, пригнувшись, чтобы не увидели с берега немцы, добирается до командирской рубки, открывает покореженную дверь, заглядывает внутрь. Там, вытянувшись во весь рост, лежит мертвый рулевой.

«Неужели все погибли?»—думает Решетняк. Но sot его ухо улавливает чуть слышные звуки, идущие откуда-то из-под палубы. Похоже, стон. Да, это действительно стон — внизу, в машинном отделении. Значит, кто-то еще жив.

Радист пробирается к люку машинного отделения и спускается туда. В машинном темно. Еще с вечера все световые отверстия задраены наглухо. Только через люк сверху сочится бледный свет раннего утра. В этом свете темным металлом поблескивает вода, залившая половину отсека.

— Есть кто живой? — спрашивает Решетняк.

В дальнем углу слышен слабый стон. Решетняк шагает с трапа в воду...

В глубине отсека, привалившись плечом к стене, тяжело свесив голову, сидит человек, по грудь залитый водой. Рядом с ним — другой. В темноте блестят воспаленные глаза, устремленные на радиста.

— Свергунов, ты? — узнает Решетняк, поняв, что оба моториста ранены. — Ну, держись за меня! — командует он, подхватывая Свергунова. С трудом подняв раненого по трапу, Решетняк проталкивает его в люк и, взвалив на спину, переносит на корму. В кормовом кубрике меньше воды: корабль осел передней частью. Решетняк кладет раненого моториста на рундук и идет за тем, кто лежал в воде рядом со Свергуновым, —■ за краснофлотцем Комаровым. Разыскав индивидуальные пакеты, перевязывает обоих.

Потом Решетняк обшаривает весь корабль, но не находит на нем больше пи одного живого человека. Вся остальная команда бронекатера погибла — каждый на своем боевом посту. Радист возвращается в кормовой кубрик.

Уже совсем светло. В утреннем легком тумане, где-то там, за спокойной степной далью, подымается бледное солнце. На реке тихо. Ночной бой кончился, а дневной пока не разгорелся.

«Надо доложить о положении!»—решает радист. Но едва показывается на палубе, как около корабля, взметнув высокий столб воды, падает мина. С берега строчит немецкий пулемет. Пули частой дробью щелкают по броне.

«Увидели! — с досадой думает Решетняк. — Теперь будут колотить, раз живого человека заметили».

Нырнув в открытый люк радиорубки, надевает наушники, слышит позывные штабной рации. Корабль, не вернувшийся на базу, уже разыскивают, беспокоятся о нем.

Радист берется за ключ.