Страница 8 из 52
— А меня Ледин, — сказал гость. — Борис Михайлович Ледин.
— Педагог ты, что ли? — спросил мальчишка, внимательно оглядывая гостя.
— Нет, не педагог, — сказал тот, — писатель я. Книги пишу.
— Ну? — усомнился Иеня. — А какие, например, книги?
— А всякие, — сказал гость, — и для ребят писал.
— А где писал? — все еще не верил Иеня.
— Вот в «Пионере» писал, — сказал Ледин. — «Пионера»-то читаешь?
— Читаю.
— Рассказ про ученого немца читал?
— Читал.
— Так это я написал.
— Ну! — обрадовался Иеня и вдруг перешел на «вы». — Читал я ваш рассказ, честное слово, читал. Так это вы написали?
— Я.
— Здорово! — Иеня гордо оглядел ребят, — какого, дескать, зверя привел, а? — Вот это здорово! — крикнул он. — А немца этого вы знали, что ли?
— Как я его мог знать, когда он умер лет сто назад? — сказал Ледин. — Рассказывали мне про него.
— А если я вам расскажу — напишете? — спросил Иеня.
— Интересно расскажешь — напишу, — сказал Ледин.
— Рассказать-то я могу здорово, — серьезно сказал Иеня. — На большой палец, знаешь.
Ледин рассмеялся.
— Что ж, — сказал он, — валяй.
— Ну что вы? — удивился Иеня. — Это сразу-то? Мне подумать надо.
— А мне и думать не надо, — вмешался в разговор второй парнишка, постарше, — мне рассказать — раз плюнуть. Хотите про бандита расскажу?
— Про какого бандита?
— Да про Махно.
— А ты откуда про Махно-то знаешь? — сказал Ледин.
— Я-то откуда знаю?! — сказал мальчишка. — Я-то с ним знаком был, с Махно. Он к нам в дом пришел. Подошел ко мне и говорит: «большевик, говорит, растет».
Ледин заинтересовался.
— А где ж это было? — сказал он.
— На Украине, под Киевом, — ответил паренек и пояснил: — Да нас тут много с Украины. Ребят полтораста будет.
— Побольше, — подсказал кто-то.
— Уж побольше, — проворчал Иеня. — И больше не будет.
— А ты сам-то, хозяин, откудова? — спросил Ледин. — Тоже из Украины?
— Нет, — сказал Иеня, — поближе — из Белоруссии. Из Калинковичей. Слыхал?
— Нет, — сказал Ледин, — не слыхал.
— Ничего себе городок, — сказал Иеня, — малый он больно. Улиц десять, может, а так-то — ничего городок.
«Знакомый Махно» переступал с ноги на ногу, покашливал, не терпелось ему.
— Так рассказать? — предложил он.
Круглоголовый паренек, — звали его Семеном, — который все время сидел на подоконнике, вдруг спрыгнул на пол, подошел к плите и сказал:
— Ну, куда ты, чудила, лезешь! — сказал он. — Слыхали мы твой рассказ. Пришел Махно, — «здрасте — до свидания» — все. Вот кто действительно рассказывает, — повернулся он к Ледину, — так это Натан Шостак. Эго я понимаю.
— Да-а, — с завистью протянул Иеня, — Натан — тот рассказывает. Ну, понимаешь ты, об чем хочешь: об самогонщиках, об кавалеристах, об певцах, об Буденном, об ком хочешь. Ух, говорит парень! Позвать его?
— Позови, — сказал Ледин.
— Аня, — сказал Иеня, — Натан где? Не знаешь?
— В столовой, — сказала Аня, — он дежурный.
— Правильно! — крикнул Иеня и выскочил за дверь.
Слышно было, как он протопал по коридору, у кого-то по пути справляясь:
— Где рябой? Рябого-то не видали?
Натан, действительно, был рябой. Лет ему было, примерно, семнадцать, и сколочен он был крепко: рука — так рука, нога — так нога. Плотный был паренек и солидный.
— В чем дело? — сказал он, входя.
— Да вот расскажи ему, Натан, — сказал Семен, показывая на Ледина. — Он, понимаешь, писатель, он про тебя напишет.
— Можем, — Натан подошел к Ледину, поздоровался с ним за руку и сел. — Вам, значит, рассказать. А о чем именно?
— О чем хочешь, — сказал Ледин. — Ну, о себе.
— О себе? Можем, — он помолчал немного. — Можем и о себе, — повторил он, — только вот времени у меня сейчас мало. Вкратце, что ли? Значит, так: родился я на Украине, в городе Переяславе. Потом переехал в местечко Семиполье, а потом опять переехал в Переяслав…
— Нет, не то, — сказал Ледин. — Мне надо подробно. А то неинтересно.
— Подробно не могу. Некогда, — сказал Натан и встал. — Подробно — завтра могу. Завтра могу хоть пять часов.
— Ладно, — сказал Ледин, — давай завтра. Часов в двенадцать. Только уж точно.
— Как из пушки, — сказал Натан. — А сейчас бегу, некогда.
— Что ты все «некогда, некогда»! — сказал Семен. — Какие у тебя там дела?
— А в столовой дежурить ты за меня будешь?
— Нет, не буду, — сказал Семен. — Я вчера дежурил.
— Ну, то-то.
Глава первая
Эшелон
На другой день, часов в двенадцать, Ледин пришел в детский дом. Он прошел столовую — длинную комнату в первом этаже, — погулял по коридору, походил по лестницам и никого не встретил. За закрытыми дверьми, в классах, слышались голоса.
Ледин приоткрыл было одну дверь, но поспешно ее захлопнул и отошел — в классе шли занятия. Наконец на площадке пятого этажа он увидал маленькую девочку лет семи, тоненькую, с косичкой. Она держала перед собой раскрытую книгу и, водя пальцем по строкам, тихо, одними губами, что-то читала.
— Не знаешь, девочка, где Шостак? — сказал Ледин.
Девочка, не отрываясь от книги, кивком головы указала на одну дверь.
— Тут, — сказала она, — в красном уголке.
Ледин открыл дверь и вошел. Это была довольно большая комната, полукруглая, с узкими, высоко прорубленными окнами. Посредине комнаты стоял длинный стол, заваленный журналами и книгами, на стенах висели портреты и таблицы, а в сторонке, у окна, стоял шахматный столик. За столиком двое ребят играли в шахматы, а третий — одноногий парень на костылях — смотрел и советовал. Один из игроков был Семен, другой — белобрысый парень, похожий на эстонца.
Увидав писателя, Семен встал и поздоровался.
— Шостак скоро будет, — сказал он. — Вы, может быть, подождете?
— Подожду, — сказал Ледин. — Вы играйте.
Но игра не клеилась. Скоро Семен смешал фигуры и сказал:
— Сдаюсь.
Он встал и подошел к Ледину.
— Как вам наш красный уголок? — спросил он.
— Ничего, — сказал Ледин. — Только одного мне не понять: отчего так высоко прорублены окна? Что тут раньше было?
— Синагога, — сказал белобрысый парень.
— Как синагога? — удивился Ледин.
— Очень просто, — сказал белобрысый, — синагога как синагога, с амвоном, с кивотом, как полагается. Я еще помню, когда здесь была синагога.
— Когда же это было? — спросил Ледин.
— До революции, конечно.
— А ты разве так давно в этом доме? — спросил Ледин.
— Еще бы, — сказал белобрысый, — я тут живу тринадцать лет.
— Сколько же этому детскому дому лет?
— Лет двадцать пять, — ответил одноногий.
— Бери повыше, — сказал белобрысый. — Все сто.
— Хватил! — сказал одноногий. — Построен дом всего-то лет тридцать.
— Ну, да, — сказал белобрысый. — Живет тут без году неделя, а знает, когда построен дом.
— Кто и тринадцать лет живет, — сказал одноногий, — и не видит, что дом-то новый.
— Новый! Нечего сказать. Весь фасад облупился.
— Это не дом, — сказал одноногий. — Это штукатурка.
— А штукатурка, по-твоему, не дом? — сказал белобрысый.
— Штукатурка не дом, — сказал одноногий.
— А кирпичи — дом?
— Дом.
— А полы — дом?
— Дом.
— А потолки — дом?
— Дом.
— А штукатурка — не дом?
— А штукатурка не дом.
— А ты дурак! — сказал белобрысый.
— А ты!.. — крикнул одноногий.
Но тут в комнату вошел человек среднего роста, скуластый, в круглых роговых очках.
— О чем спор, ребятки? — сказал он, входя.
— Еремей Борисович, — сказал белобрысый, — сколько лет нашему дому?
Человек, которого звали Еремеем Борисовичем, ответил не сразу. Он снял очки и стал их протирать платком.
— Лег шестьдесят, — сказал он, дыша на стеклышки очков.
— Что я говорил? — важно сказал одноногий.
— Ты говорил: двадцать пять, — сказал белобрысый.