Подвойский

Цепкая детская память Миколы копила до поры многочисленные факты не всегда праведной и бескорыстной жизни низшего духовного сословия. Эти впечатления из детства вдруг ожили, когда он, окончив Нежинское духовное училище, по воле Ильи Михайловича поступил в Черниговскую духовную семинарию.

...Огромный Чернигов с его многолюдием и многочисленными памятниками восьмивековой истории города ошеломил четырнадцатилетнего Николая. Привычный звон колоколов отцовской церкви показался ему слабым и одиноким по сравнению с многоголосым перезвоном черниговских соборов и церквей. В праздники этот густой перезвон катился сплошными тяжелыми волнами. Николаю казалось, что этот звон был и будет всегда, как воздух. Сколько он себя помнил, он жил под этот звон, под многоголосое пение церковных хоров. Он знал, что и здесь, в семинарии, колокольный звон и церковное пение будут обязательным ежедневным атрибутом его жизни.

В первые же месяцы учебы в семинарии в характере

Николая произошел внезапный перелом. Сохранив унаследованные от отца живость, горячность и общительность, он вместе с тем как-то сразу посерьезнел, стал взрослее и рассудительнее. Этой перемене, видимо, способствовало то, что он впервые оторвался от семьи и опеки родителей.

Надо сказать, что семинария конца прошлого века уже мало походила на бурсу, описанную Н. Г. Помяловским. Семинаристы, особенно старших классов, не отличались строгостью нравов. Они иногда позволяли себе обыкновенные попойки, имели поклонниц в городе, особенно в епархиальном училище. Как писал позже Н. И. Подвойский, семинария «отличалась вольнодумством, в ней царил мятежный дух». Семинаристы читали произведения русских, украинских, белорусских писателей-демократов и до хрипоты спорили не по вопросам теологии, а о положении крестьян, политике царского правительства.

Учился Николай легко — многое ему было известно от отца и из собственных наблюдений. Но по мере усвоения богословских знаний, догм христианской морали он все чаще стал задумываться о несоответствии этих догм тому, что реально видел в жизни, в отцовском приходе. В памяти оживали полузабытые эпизоды, казавшиеся тогда, в детстве, незначительными. Теперь они получали значение и смысл. «Торги» отца с мужиками, жадность и подлость дьяка Колосовского, кляузы на отца, объезды деревень с поборами — все это не вязалось с проповедью любви к ближнему. Оказалось, что эта любовь у священников столь же лицемерна, как и у помещиков, урядников, чиновников. У Николая появились и уже не давали ему покоя новые мысли. Но откровенно поделиться ими было не с кем. Он стал присматриваться к семинаристам и скоро убедился, что в своих сомнениях неодинок. Но на открытое высказывание никто не решался, ибо оно скорее всего привело бы лишь к неприятностям, вплоть до исключения из семинарии. Не высказывался и Николай.

Так шли однообразные месяцы учебы и полуказармен-ной жизни. Червь сомнения непрерывно подтачивал веру Николая не только в бога, но и в правильность навязанного ему отцом будущего. После года учебы он понял, что не имеет никакого желания быть священником. Еще через год он пришел к твердому убеждению, что не будет им никогда. Вместе с тем он рассудил, что семинарию надо закончить, так как она давала право работать учи-толем или учиться дальше, в том числе в некоторых светских высших учебных заведениях.

Самостоятельно приняв первое в жизни важное решение, Николай как будто сбросил с плеч тяжелый груз. Он ожил. Его теперь часто стали видеть со скрипкой, подаренной ему дядей в связи с поступлением в семинарию. Не зная нот, но обладая музыкальным слухом, он легко оживлял на ней запомнившиеся с детства народные мелодии. К тому же у него оказался хороший голос. Рослый, плечистый, со светлыми вьющимися волосами и веселыми, чуть зеленоватыми, с прищуром глазами, острый на язык, он стал заводилой среди семинаристов.

...Однажды вечером Николай взял скрипку, тронул смычком струну. Нежная мелодия украинской песни поплыла под сводами. Вокруг него сразу же сгрудились семинаристы. Они стали подпевать. Многоголосое негромкое пение брало за душу, уносило каждого на волю, за стены семинарии.

Вдруг Николай опустил смычок и скрипку и начал читать:

Як умру, то поховайтэ Мэнэ па могыли...

Глаза некоторых семинаристов испуганно расширились: «Завещание» Т. Шевченко было под запретом.

А Николай еще и поднажал на голос:

Поховайтэ, та вставайтэ,

Кайданы порвитэ И врашою злою кровью Волю окропитэ...

— И лишь тогда... — добавил он от себя и закончил:

Всэ покыну и Польшу До самого бога Молытыся... А до того —

Я нэ знаю бога.

Семинаристы загалдели, перебивая друг друга. Импровизированный концерт перешел в очередную словесную схватку. Николай лишь улыбался.

— Духовный идет! — вдруг крикнул кто-то.

Все разом смолкли. Скрипнула дверь, не спеша вошел духовный отец.

— Что шумите, дети мои? — мягко спросил он, ощупывая колючим взглядом собравшихся.

Семинаристы, как по команде, смиренно опустили глаза. Они растерянно молчали.

— Учимся говорить с паствой, — нашелся Николай.

Духовный отец повернулся к нему. Их взгляды встретились.

— Дерзок больно, пастырь! — со скрытой угрозой произнес духовный отец и кивнул на скрипку. — Мирскими делами занимаетесь. Учили бы слово божие.

Он недовольно отвернулся и медленно вышел. Семинаристы обратились к Николаю. Взгляд его действительно был дерзким, в глазах не было и намека на покорность.

Вскоре Николай был включен в семинарский хор, а затем и в оркестр. Ему поручили игру на барабане и организаторскую работу. Барабанщиком он оказался неважным, но организатором отменным. Хор и оркестр стали выступать по всему городу, но чаще всего в епархиальном училище, где, кстати, училась сестра Николая — Феофания. Николай сразу стал предметом воздыхания многих епархиалок. На него стали смотреть как на очень «подходящего жениха». Поэтому часто просили его поиграть на скрипке и спеть на вечерах. Иногда даже специально посылали за ним лошадей. «Но я, — вспоминал потом с улыбкой Николай Ильич, — как-то благополучно миновал все «сети», хотя и не прилагал для этого особых усилий».

Илья Михайлович не мог оказывать Николаю регулярной материальной помощи. И тому вскоре пришлось подрабатывать в певческой школе. Но плата была мизерной. В поисках дополнительного заработка Николай вынужден был заняться репетиторством. Дни были загружены до предела. Чтобы везде успеть, он стал расписывать свое время, а из скудных доходов с трудом выделил деньги на покупку стареньких карманных часов. Мечтательность и созерцательность, до того ему свойственные, под давлением обстоятельств стали уступать место деловитости, самоорганизовапности, самодисциплине.

В конце концов Николай полностью отказался от помощи родителей. Репетиторство стало не только основным источником его существования. Оно расширило круг его общения. Он познакомился со многими новыми для него людьми. Репетиторство позволило ему изнутри взглянуть па жизнь мещанства, чиновничества. Все свободное время он проводил теперь в городе. Его поведение в семинарии становилось все более независимым, а суждения в спорах с семинаристами все более резкими. Даже самые близкие друзья не знали, что в городе Николай не только давал уроки, он и сам стал учеником. Ведь описываемые события происходили в 90-е годы, когда по всей России росло и ширилось недовольство рабочих, а в Петербурге развернул работу созданный В. И. Лениным нелегальный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Быстро распространялись идеи марксизма. Наступил новый этап освободительного движения в России — пролетарский. В борьбу втягивались не только рабочие, но и интеллигенция, студенчество, учащаяся молодежь, крестьянство. В это время в Киеве активно действовала социал-демократическая группа «Рабочее дело», возглавляемая Ю. Д. Мельниковым, Б. Л. Эйдельманом, П. Л. Тучапским, Н. А. Вигдорчиком, влияние которой выходило далеко за пределы города. Революционные процессы не миновали и провинциальный Чернигов. Здесь образовался небольшой социал-демократический кружок, который повел работу среди учащейся молодежи. В городской публичной библиотеке кружковцы и обратили внимание на регулярно и упорно занимающегося семинариста.