Нашествие арабуру

– Да, – уныло согласился генерал Го-Тоба, – иначе лежали бы вы сейчас в луже крови. – Это Чжэн Чэн-гун! – генерал показал на попутчика.

Несомненно, что таким образом он хотел подчеркнуть собственную значимость. Чжэн Чэн-гун, который до этого только сверкал от ярости глазами, приосанился.

– Слышали о таком, – опять не удержался Натабура. – Лучший фехтовальщик при императоре Мангобэй.

Наступила тишина. Скрытый вызов во фразе Натабуры поняли все, даже Афра, у которого шерсть на загривке встала дыбом, а брыли стали подергиваться.

– Ты намекаешь, собака, что я оставил своего господина?! – надменно и громко спросил Чжэн Чэн-гун.

– Я намекаю только на то, что сказал, сэйса, – насмешливо ответил Натабура.

На этот раз учитель Акинобу не остановил его. Стоит ли, если кто-то желает наколоться на кусанаги Натабуры, к тому же отвлекать бойца в такой момент большая глупость. Дух! Вот всему причина. Дух – вот что важно! Дух – он всегда выведет на правильный путь, спасет и защитит. Акинобу только прикинул траекторию движения катана Чжэн Чэн-гуна и немного подался в сторону, да еще прижал к себе Афра, чтобы тот не мешал, если дело дойдет до схватки. Правда, Натабура нарушил третью заповедь Акинобу: никогда не доводи дело, если можешь, до схватки, ибо сама схватка – уже проигрыш, потеря контроля над ситуацией. Но, видно, порой бывают исключения.

– Выброси свой веер, и мы сразимся, – свирепея на глаза, произнес Чжэн Чэн-гун.

Волосы у него на голове с треском пробили верхушку шлема и вылезли через тёхэн[37], а борода и усы проткнули полумаску, которая была на нем. Зрачки от бешенства расширились и стали большими и черными, как бездна, а рука, сжимающая рукоять катана, задрожала от напряжения.

Язаки, испытав мгновенный ужас, освободился от содержимого своего желудка. Баттусай в кустах крякнул от досады, полагая, что Натабура не устоит. А Митиёри зарылся в камыш. Один учитель Акинобу даже глазом не моргнул, ибо видел в этой жизни и не такое. Дед Митиёри сослепу ничего не понял и поэтому не испугался, а некстати произнес:

– Сейчас рыбки сварим…

– Боюсь, что если я его брошу, ты, ксо, лишишься головы, – очень-очень медленно, растягивая каждое слово, произнес Натабура.

Чжэн Чэн-гун опешил – этот крестьянин с едва заметным, тонким, белым шрамом на лице его совершенно не боялся. Разумеется, он слышал о тех людях из народа, которые бродили по стране и оттачивали мастерство в боях с любым желающим. Но разве он – Чжэн Чэн-гун – любой желающий?! Гордость не позволяла ему общаться на равных с простолюдином. Червь земли, что он понимает? Его удел кормить императора и низко кланяться мне – хозяину и повелителю жизни. Так высокомерно думал Чжэн Чэн-гун за мгновение до своей смерти. Он еще не понял, что времена изменились, что народ как раз, в отличие от верхушки, воспрянул духом, ощутив опасность, когда у них всех появился общий враг – арабуру. Чванство замутило его разум, а великосветские привычки прочно взяли верх, и он не хотел уступать.

Впрочем, если бы он знал, что перед ним не менее знаменитый фехтовальщик, вряд ли бы даже это его остановило. К тому же его противник не был вооружен мечом. А Чжэн Чэн-гун привык убивать крестьян из чувства превосходства. Он даже не вспомнил легенду, по которой все самураи из рода Чэн-гун погибали от таинственного голубого кусанаги. Откуда он мог ведать, что этот катана притаился за спиной обыкновенного крестьянина в грубой пыльной одежде.

Натабура подпрыгнул из положения сидя, потому что Чжэн Чэн-гун ударил катана без замаха, параллельно земле. Если бы удар вышел, верхняя часть Натабуры опала бы на песок, и все было бы кончено, не успев начаться. Без сомнения, Чжэн Чэн-гун владел приемами школы иайдо, но этого было мало даже для простолюдина в рубище.

Натабура мог бы убить Чжэн Чэн-гун еще до удара – годзука готов был прыгнуть в ладонь. Удар в темечко. В ухо. В горло. Да куда угодно: например, под нос, чтобы вызвать обильное кровотечение. Но пустое благородство взяло верх – Натабура дал противнику шанс, чтобы потом не было разговоров о коварстве пришлых монахов. По сути, он был еще слишком молод для принятия взвешенных решений, но достаточно опытен для столь ответственного поединка. Чжэн Чэн-гун, не делая паузы, нанес еще несколько рубящих ударов камасёрнэ[38] в надежде, что один из них окажется смертельным. Запахло окалиной. Как опытный фехтовальщик, он даже применил синоги ваэ – удар с расчетом, чтобы обойти цуба[39] и поразить кисть руки. Для этого требовалось поставить свой меч таким образом, чтобы он скользнул под определенным углом по мечу противника. Но Натабура в момент удара не принял всю его силу на клинок, а всего лишь отвернул меч Чжэн Чэн-гун совсем немного в сторону, и лезвие клинка скользнуло мимо.

Натабура опережал Чжэн Чэн-гун. Это сразу стало ясно обоим. По привычке в момент удара он оказывал на рукоять давление всей пятерней левой руки, особенно безымянным пальцем и мизинцем на кончик рукояти, что придавало киссаки[40] высочайшую скорость, и кусанаги рассекал воздух со свистом.

Чжэн Чэн-гун уже сообразил, что здесь что-то не так, и всеми способами стремился подавить противника. Его катана был подобен лучу солнца и свисту ветра одновременно. К тому же Чжэн Чэн-гун спешил, пытаясь не дать Натабуре обнажить огненный катана. Впрочем, голубой кусанаги уже явился всеобщему взору, однако в суматохе никто ничего не понял, и несколько ударов Натабура с легкостью отбил тыльной стороной кусанаги, не предпринимая активных действий, внимательно следя за глазами противника, в которых сквозила даже не ярость, а безумие. А когда ему это надоело, остановился, упершись в землю, и сделал то, что называется коёсэ[41] – почти не прикоснувшись, отбросил Чжэн Чэн-гун так, что он задом въехал в камыш и упал. В доспехах он был слишком тяжел для реального боя. Воспитанный в лучших традициях придворного этикета, он дрался только с себе подобными, подавляя своим именем и чином, не утруждая себя ежедневными тренировками и сатори[42]. Жирная еда, вино, женщины и бессонные ночи сделали свое дело. Его сердце и мышцы не были приспособлены для длительных нагрузок, а основным оружием служила всего лишь неукротимая ярость и чванство. Надо учитывать, что Чжэн Чэн-гун был на двенадцать лет старше Натабуры и, как все китайцы, к этому возрасту обзавелся тремя складками жира на животе. Это давало силу, но лишало ловкости, и с каждым лишним мгновением боя она словно уходила в землю.

Сообразив, что так ничего не получится, Чжэн Чэн-гун решил применить хитрость: он бросился на противника, выставив перед собой катана и вакидзаси, словно пики. Девяносто девять раз этот прием приводил к тому, что противник оказывался на земле с пробитой грудью и сломанным позвоночником, на сотый раз Чжэн Чэн-гун добился лишь того, что сам влетел в костер, разбросав его во все стороны, и принялся в бешенстве рубить камыш и рыбацкую хижину деда Митиёри, выкрикивая проклятия.

– Ку-ку! – позвал Натабура. – Я здесь!

Чжэн Чэн-гун повернулся в его сторону. Наконец он увидел в руках Натабуры злополучный голубой кусанаги и все понял, но не пожелал подчиниться судьбе, ибо был безмерно тщеславным. Глаза его стали красными, что предшествовало размягчению мозгов. Безумный крик родился в его глотке: «Бу-ккоросу!»[43] Вдруг он зашатался, упал, изо рта ударил фонтан крови. Через мгновение самурай был мертв. Все сгрудились вокруг него.

– Этого следовало ожидать, – философски заметил генерал Го-Тоба. – После сражения Чжэн Чэн-гун стал сам не свой. Его сердце не вынесло стыда за поражение.

– Что вы надумали, генерал? – спросил учитель Акинобу, когда фехтовальщика Чжэн Чэн-гун оттащили в кусты и дед Митиёри, подбросив в костер сучьев, поставил вариться то, что сумел наловить внук.

– Сниму доспехи, зарою меч и останусь сидеть здесь. «Не делай ничего и таким образом достигнешь всего», – процитировал он изречение Будды.

– По крайней мере, честно, – очень серьезно заметил Акинобу.