Нашествие арабуру

– Осторожно!..

На этот раз Натабура забыл, что вслед за иканобори всегда возникали арабуру в перьях, и пропустил их появление. Пришлось снова валиться в пыль, не поднимая глаз. Он ничего не видел до тех пор, пока в поле его зрения не вплыли конские копыта, подкованные железом – это было до сих пор в диковинку, так как в его стране никто никогда не слышал, что на лошадей можно надевать железные сандалии. Земля тряслась, как в лихорадке, – слышно было на расстоянии трех полетов стрелы. Натабура покосился влево: учитель Акинобу тоже стоял на коленях, опустив голову, и только по едва заметному напряжению рук, сжимающих посох, можно было догадаться, что он готов вскочить и действовать. Лишь бы Афра не сунулся, успел подумать Натабура, лишь бы не сунулся, хотя последнее время терпеливо учил его прятаться в ближайших кустах при любом лошадином топоте. За Афра он боялся больше всего.

– Эй, ты! – раздался окрик на том языке, который теперь назывался японским и из которого он толком не понимал больше двух слов из пяти. – Встань!

– Да, таратиси кими…[6] – произнес он фразу, которую было положено говорить в таких случаях, и поднялся. За спиной привычно шевельнулся голубой кусанаги[7] – мол, я готов, я здесь, я жду, и нет меня лучше в таких делах. Да и годзука[8] сделался теплым, сообщая тем самым, если что, тут же окажусь в твоей руке. Спасибо, друзья, думал он, спасибо.

Поговаривали, что у арабуру было какое-то странное оружие – мшаго[9]: то ли огненные катана, то ли длинные-длинные пики, которыми они косили народ. Не то чтобы Натабура особо боялся, а просто остерегался, полагая, что вначале надо выяснить обстановку.

Было их пятеро, и все на одно лицо: сплюснутый лоб, дынеобразные затылки и подпиленные зубы. Натабура еще не научился различать арабуру. Двое господ – у одного красные перья в головном уборе, у другого – синие, а без перьев – трое слуг, которых почему-то называли корзинщиками и которые везли оружие: нагинаты[10], какие-то древние прямые мечи и еще что-то притороченное в мешках. Совсем обнаглели. Ничего не боятся. Натабуре стало горько оттого, что неизвестно кто разъезжает по дорогам его страны и чувствует себя хозяином.

– Что у тебя на груди, титлак?[11]

Натабура забыл, что годзука свесился на шнурке. Но даже по новым законам ножи не возбранялись. Так какого демона, спрашивается?! Он подавил в себе гнев, – чтобы даже глаза не выдали. Он умел это делать – давным-давно, еще с незапамятных времен, и никогда не суетился при виде врага. Выдержке его обучал учитель Акинобу. Выдержка стала привычкой – настолько старой, что он и не помнил, когда приобрел ее.

– Нож, таратиси кими, – Натабура с поклоном вытащил годзуку, держа его так, чтобы не было видно, что он плачет зеленоватым ядом каппа[12].

Арабуру, который был ближе, из презрения даже не наклонился. Его узкое, горбоносое лицо, делавшее его похожим в профиль на попугая, брезгливо сморщилось:

– Дикари!

– Почему? – вяло спросил второй арабуру, откровенно скучая.

Был он старше первого, царственно толст и страдал от жары, обмахиваясь круглым железным веером с изображением оммёдо[13].

– Потому что нож костяной.

– Чего-о-о?..

– Нож, говорю, костяной. Уййй!!! – и хлопнул себя по затылку.

Старший внимательно посмотрел на Натабуру.

– Не-е-е-т, не скажи, он ученый!

Их лица, как и лоснящиеся от пота тела, были покрыты непонятным орнаментом. В мочке правого уха по огромной костяной игле, в левом дыра пустая, от этого мочка кажется кусочком веревки, привязанной к уху. На груди целая связка амулетов: от сглаза, от плевка, от дурного слова. И никаких доспехов.

– Почему? – удивился молодой и посмотрел на старшего.

Натабура еще удивился, что оружия при них нет, однако странное ощущение опасности останавливало его от опрометчивого шага – может, так пронесет? Не зная врага, не осознаешь своей силы. Да и они не видели за его плечами голубой кусанаги, который находился в состоянии амэи[14] и становился тамэи[15], лишь когда Натабура его выхватывал. Но это уже было не суть важно, ибо обычно противник не успевал понять происходящего. Так и надо. Так и задумано.

– Вон как зыркнул на знак инь и ян, – объяснил старший.

– А… – молодой с подозрением уставился на Натабуру, ища на его открытом лице признаки смятения, но оно оставалось непроницаемым, как у Будды, взирающего на Мир сонными глазами филина.

Из всего услышанного Натабура различил три слова «оммёдо», «ян» и «инь», а еще, кажется, его назвали ученым. Это было равносильно смертному приговору, потому что арабуру всех мало-мальски грамотных зарывали в землю. Поэтому они и шли, притворяясь не монахами, которых ловили, а нищими крестьянами, наводнившими дороги Нихон. Монахов перебили, потому что за последний год они три раза поднимали восстание, и три раза их топили в крови. Все монастыри, за исключением пещерных да островных, лежали в руинах. До пещерных еще просто не добрались. Не нашлось предателя, потому что арабуру были прижимистыми и в этом вопросе больше полагались на силу, чем на хитрость.

– Знаешь, что я думаю… – почесал затылок старший арабуру, – это разведчики мятежников!

– Ну? – удивился молодой арабуру, но не тому факту, что перед ними разведчики, а тому, что местный народ такой непокорный – топишь-топишь его в крови, а он лезет и лезет, лезет и лезет в своих мешковатых кимоно цвета земли, как мыши из нор.

– Конечно. Отрастили волосы и идут в столицу. Коварные, твари!

– Что будем делать?

– Их надо схватить и пытать. Даже если ошибемся, не прогадаем. Эй! – он повернулся к оруженосцам.

И снова Натабуре помогла природная способность понимать смысл чужих слов, хотя язык не был похож на язык дикарей из Европы. Он все сообразил, даже по тому, как старший арабуру сжал поводья, а у молодого арабуру нехорошо вспыхнули глаза. А еще он понял, что свара разгорелась из-за годзуки – понравился он одному из арабуру. Натабура не удержался и усмехнулся. Если бы только арабуру заметили его усмешку! Но они плохо понимали мимику туземцев и, должно быть, решили, что это гримаса страха и что он просто струсит, как любой крестьянин при виде хозяина, точнее, новых хозяев.

Двое оруженосцев соскочили с лошадей и приблизились к ним, снимая с плеч веревки и показывая на руки. Третий на лошади тоже приблизился, полагая, что таким образом чем-то сможет помочь товарищам, и даже выставил перед собой ржавую нагинату. И тогда Натабура понял, что оруженосцы везут не оружие, а реликвии, и что арабуру собирают в качестве добычи всякий древний хлам. Зачем это им, удивился он и покорно протянул руки, у нас в стране так не делают. У нас чтят Будду и предков, но никак не грязь под ногами. Молодой арабуру злорадно засмеялся.

– Вот и все, – сказал он, – а ты говорил о каком-то коварстве. Да они безобидны, как цыплята. Привыкли подчиняться.

– Не скажи… – хмыкнул старший. – Я слышал, они опаснее ягуара.

Оруженосец уже два раза обмотал руки Натабуре, который все еще ждал, когда начнет действовать учитель Акинобу.

– Забери у него нож, – приказал молодой арабуру. – Мне понравился. Костяная диковинка. Повешу у себя в спальне.

– Да, господин, – оруженосец замешкался, не зная, то ли вначале отобрать нож, то ли связать руки.

Эта была его роковая ошибка, потому что второй оруженосец как раз подошел к учителю Акинобу. И тут они оба сделали то, о чем потом вспомнить даже не могли, ибо действовали по наитию: учитель Акинобу насадил подошедшего оруженосца на клинок, который молниеносно выхватил из посоха, а Натабура перебил своему врагу горло сухэ[16] – так быстро и незаметно, что оруженосец стоял еще целое мгновение, как живой. Стоял, даже когда Натабура, одним прыжком очутившись рядом с молодым арабуру, зарубил его первым, стоял еще и тогда, когда второй арабуру что-то сообразил и в его глазах вспыхнул ужас. Но вместо того, чтобы дернуть за поводья и послать лошадь вперед, он неуклюже взмахнул веером, который, загудев, как гнездо шершней, превратился в огненный катана – мшаго с бордовым клинком, – а вот ударить не успел. Натабура, повинуясь безотчетному страху, махнул кусанаги и разрубил арабуру сбоку, от руки до пояса. Только лицо отвернул от брызг. Лошадь понесла, волоча труп и окропляя траву и сухую дорогу горячей кровью, а рука с мшаго упала в пыль, и гудение прекратилось. Два красных пера, медленно кружась, опустились на дорогу.