Страница 73 из 85
Дон Педро простер руки и громко щелкнул пальцами. Шедший впереди волк с развевающимися одеяниями поднялся на алтарь к Дону Педро, а за ним последовали остальные: караибы, белые и черные — почти все они возвышались над маленькой фигурой Дона Педро. Однако в свете костра выделялся лишь он, а все прочие казались бесплотными, как собственные тени на камне. Дон Педро запел своим шепелявым голосом:
И тем не менее ответный экстатический шепот толпы прозвучал еще более хрипло, мощнее, чем удар грома:
Затем, сначала медленно, в особом пульсирующем ритме, они стали хлопать в ладоши, и звук этот нарастал, ускорялся, пока не заглушил барабаны.
— Это называется batterie maco
— Вечеринка начинается, а? — напряженно сказал Джип.
Дон Педро на мгновение закрыл глаза, словно в ожидании чего-то. Затем он взял кувшин из рук одного из прислужников и, повернувшись сначала лицом вперед, затем к кострам и, наконец, к скалам позади него, поднял кувшин и слегка потряс им, словно в приветственном жесте, во всех направлениях. Потом он коротко что-то прокричал и выплеснул струю из кувшина на белый камень. Жидкость напоминала кровь — она была красно-бурой, но затем, небрежно наклонившись прямо над костром, Дон Педро направил струю в левый костер, а потом развернулся и плеснул ею в правый. Перед алтарем с шипением взметнулась дуга синего пламени. Он поднял кувшин, направив его в нашу сторону, и швырнул через пламя. Мы отшатнулись, когда кувшин упал и разбился вдребезги между нами, разбрызгав, как хвост кометы, капли, которые сверкали и жгли. Толпа взревела, барабаны празднично застучали, а крики перепуганных животных зазвучали с новой силой. Воздух наполнился тошнотворным запахом — то, что сжег Дон Педро, было ромом, и довольно-таки крепким.
Барабанный бой участился. На алтаре вокруг фигуры своего бога прыгали и подскакивали, совершая возлияния ромом и какой-то жидкостью, напоминавшей вино. Толпа подалась вперед, вытягивая руки, изображая мольбы о символической пище, медленно двигаясь и топчась, изгибаясь то в одну сторону, то в другую, как змеи под дудочку факира. В толпе завизжала какая-то женщина. Она рванулась и оказалась прямо перед алтарем, кружась, подпрыгивая в такт барабанам, путаясь в сплетении своих одеяний, и в конце концов она уже казалась не человеческим существом, а какой-то несомой ветром птицей. Неожиданно какой-то чернокожий стал плясать, бросаясь на камень у ног Дона Педро. Позади него, как лоза, неуклюже, словно у него вообще не было костей, с развевающимися длинными прямыми волосами, раскачивался белый мужчина низенького роста. Волки завыли своими жуткими голосами и присоединились к танцу, сотрясая землю тяжелыми башмаками; и когда все слились в единую толпу, она забурлила, как закипающий котел. Только наши стражи-караибы стояли в стороне, у самого края площадки, переступая ногами и кружась в собственном круге, тряся головами и стуча по земле копьями. Но когда танец промчался мимо, один из стражей пронзительно вскрикнул, пригнулся и бросился вперед, расставив татуированные ноги, выставив копье острием вперед в угрожающей позе. Барабаны привели его в состояние транса, он стал прыгать и бить копьем. В руках танцоров поблескивали бутыли, они взлетали, переходили из рук в руки, все равно в чьи, и, опустошенные, со звоном разбивались о камни. Прислужникам приходилось от них увертываться, но Дон Педро только улыбался и продолжал стоять, раскинув руки, как священник, дарующий благословение, — или как кукольник, водящий марионеток на веревочках.
Затем он сделал жест — описал странный круг и полоснул поперек его раз, другой. Толпа отступила, все еще танцуя. Один из прислужников спрыгнул вниз и стал сыпать на землю перед камнем кукурузную муку из мешка; и пока он посыпал землю, его ноги вытаптывали тот же рисунок — круг, разделенный на четыре части двумя линиями.
Мужчины и женщины бросились из толпы с чем-то трепещущим — цыплятами, которых они держали за ноги, а те беспомощно свисали вниз. Они протягивали птиц по направлению к камню, потрясая ими в такт музыке, и внезапно в худой желтой руке Дона Педро блеснуло длинное лезвие, в котором отразилось пламя костра. Оно метнулось вперед, затем назад, и прислужники с экзальтированным воплем подбросили обезглавленные тела, все еще хлопавшие крыльями, бившиеся и брызгавшие кровью, высоко в воздух, так что их бренные останки упали в разделенный на четыре части круг. Дон Педро воздел руки над головой и пропел:
Толпа взвыла и подалась вперед: караибы, волки, белые — все, танцуя и раскачиваясь из стороны в сторону. Молодая чернокожая женщина схватила одно из бьющихся безглавых тел и, разорвав на себе платье, стала поливать себя кровью, затем прижала его к своей груди, раскачиваясь и распевая. И в ее высоком чистом голосе я стал различать слова, которые знал:
«Каррефур» — это ведь по-французски «перекресток». И «Легба» — мои кулаки сжались. Это было не французское слово, но имя, и я слышал его. С криком, похожим на задыхающийся смех, толпа отхлынула, показывая на что-то. На открытом пространстве перед запятнанным кровью рисунком прыгали и прихрамывали две фигуры, опираясь на палки, которые были извлечены из огня. Один из них, полный мулат средних лет, кренясь на один бок, пробежал мимо меня, зловеще ухмыляясь и моргая воспаленными глазами. Но когда мои глаза встретились с его взглядом, я почувствовал приступ леденящего возбуждения. Подлинного сходства не было — скорее выражение, промелькнувшее на этом совершенно другом лице, притом очень странном. Искаженное, изуродованное гримасой почти до неузнаваемости, и все же я не мог ошибиться. Это был взгляд старого музыканта из Нового Орлеана. А Легба — это имя, которым назвал его Ле Стриж.
Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Carrefour!» — и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.
Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, набрал в рот рома и выплюнул его над своей все еще полыхавшей огнем палкой прямо в меня.
На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в своих оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно.
— Pou' faire chauffer les grains, blanc! — выплюнул он и поплелся назад танцевать. Согреть что?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках ужасного сомнения, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое — словно он о чем-то молил меня.