Башни из камня

Коммунистов и коллаборационистов допускал в правительство только тогда, когда действительно был вынужден это сделать. Говорил, что может они и умеют управлять, но наверняка не имеют на это морального права. Масхадов не скрывал, что министерские посты даются командирам не за их знания и умения, а за военные заслуги. Похоже, он верил, что в мирное время сможет командовать так же, как во время войны.

Ему выпало управлять страной, которую до основания разрушила война, и людьми, которых она развратила. Страной, где свобода была всегда важнее независимости, свобода, понимаемая как ничем неограниченное право вершить как добро, так и зло и даже определять, что есть добро, и что зло. Ему пришлось управлять людьми, которым смерть кажется пустяком по сравнению с оскорбленной честью, а всяческие конституции, предписания, уставы, законы и даже Коран уступают первенство древнему кодексу чести.

Ему пришлось управлять страной, из которой оккупационная армия, правда, ушла, но оставила при этом в каждом ауле по дюжине агентов и диверсантов — они должны были сделать так, чтобы Чечня никогда не выбралась из трясины бандитизма, раздоров и нищеты. Страной, где люди говорят: тебе я верю, но ни на грош не доверяю тому, кому доверяешь ты.

Неизвестно было, с чего начинать. Все казалось срочным и неотложным. Что раньше восстанавливать: дома, школы или нефтезаводы? Вести переговоры с россиянами или разоружать джигитов, которые так привыкли к автоматам, что никак не могли с ними расстаться? А ведь их было около ста тысяч, и они ничего кроме стрельбы не умели, или попросту не хотели делать. Пытаться перетягивать врагов на свою сторону или начать, в конце концов, с ними бороться? Ни на что не хватало ни времени, ни сил. Все валилось из рук.

Кроме того, ни на что не хватало денег. В разрушенной войной стране государственная казна была пуста. Рубли, выделяемые во время войны назначенными Кремлем управляющими, были разворованы до копейки. Когда во время официального визита в Москву, куда он приехал на подписание мирного договора, Масхадов заговорил о деньгах, которые, якобы, широким потоком текли в Чечню на восстановление хозяйства, Ельцин развел руками: «А черт его знает, куда они подевались. Но я проверю».

Масхадову оставалось только сделать вид, что он принял обещание за чистую монету. Он старался любой ценой избежать конфликтов и даже мелких недоразумений с Москвой. В Чечне действовали российские агенты и провокаторы — Масхадов предпочитал делать вид, что ничего не замечает. Отказался от официальной поездки по странам Европы, боялся, что Москву это может задеть. Похоже, он действительно верил, что достаточно лояльно выполнять принятые на себя обязательства, чтобы Кремль также держал слово. Да и что ему оставалось, кроме веры?

Россия же о своем слове быстро забыла. Легко рассталась с призрачной надеждой, что Масхадов сам от имени чеченцев отречется от независимости, что хотя бы из любви к мундиру и красным звездочкам прибудет в Кремль и принесет присягу на верность. Когда же стало ясно, что Масхадов во власянице не появится под стенами Кремля, российские власти отложили дела Чечни в долгий ящик. Ни у кого не было ни желания, ни времени заниматься Кавказом, когда накопилось столько более важных и срочных проблем — как побороть экономический кризис, как противостоять растущей мощи Америки, выхватывающей у России, как рыб из садка, одну за другой ее бывшие колонии и протектораты, что делать с хлещущим водку президентом, и как найти ему наследника престола? Кто бы там морочил себе голову Чечней!

Не зная, что предпринять с Чечней, Кремль решил, что достаточно удержать ее, отягченную бесконечными проблемами, чтобы она не сбежала слишком далеко, чтобы была под рукой, когда у России появится какая-нибудь идея, время и силы, чтобы снова заняться Кавказом.

На помощь Америки и Европы Чечня рассчитывать не могла. Слишком дорога была им дружба с Россией, чтобы причинять ей ущерб из-за каких-то кавказских горцев, к тому же симпатия и сочувствие к чеченцам уменьшались с каждым очередным похищенным ради выкупа иностранцем. Соседскую помощь предложил Азербайджан, но Москва тут же наказала его экономической блокадой. Хотели протянуть руку грузины, но российский Министр внутренних дел предупредил: «Осторожно, у вас будут из-за этого одни проблемы, поверьте мне».

Только однажды российские власти предложили Масхадову помощь: «Если нужно, пошлем тебе немного оружия», — позвонили ему из Кремля, когда в Чечне назревал братоубийственный конфликт, а враги Масхадова готовились совершить вооруженный переворот. Масхадов уже почти согласился, но агенты донесли ему, что такую же помощь в виде автоматов и пулеметов россияне предложили его противникам. Просто они хотели, чтобы чеченцы вырезали друг друга, а потому с удовольстви-130 ем подсовывали кинжалы обеим сторонам конфликта.

Агенты также донесли Масхадову, что россияне настраивают против него мусульманских революционеров. «Вы проливали кровь не только за свободу, но и за веру, — распускали по деревням слухи российские провокаторы, — а теперь этот Масхадов не хочет вам разрешить жить по законам шариата». Российский Министр внутренних дел поехал в Кадарскую долину в Дагестане, встретился с бунтарями, принял от них подарки. Вернувшись, рассказал обо всем Ельцину, а тот заявил по телевидению: «Молодцы! Пусть живут там, как хотят, даже по этому их шариату». «Видите, — продолжали сеять сомнения и подозрения российские агенты, — даже этот Ельцин, хоть водку пьет, а против ислама ничего не имеет. Зато Масхадов не хочет объявить Чечню халифатом верных». Когда Ельцин выгнал премьера Степашина, тот от злости или из зависти (он ведь рассчитывал, что будет назначен следующим президентом, а проиграл провозглашенному военным героем Путину) заявил во всеуслышание, что решение о вводе войск в Чечню было принято за полгода до того, как Басаев с боевиками напал на Дагестан.

Радостное, беззаботное упоение победой в войне уступало место все более болезненному и горькому разочарованию. У Масхадова ничего не получалось, все шло не так, он везде запаздывал. Отправлял людей на поиски похитителей заложников, а в это время кто-то грабил банк. Преследовал воров, а в городе кого-то убивали. Трудно поверить, но ограбили даже его собственный президентский кабинет. Воры вынесли компьютер.

Если он был мягким, от него требовали суровости. Если был суровым, обвиняли в тирании. Когда просил, предостерегал, заклинал, ему смеялись в лицо, называли слабым, бессильным. Когда грозил, стучал кулаком, поднимался стон — Масхадов диктатор. Убийцы, грабители, торговцы невольниками, уверенные в безнаказанности, наплевав не только на уголовный кодекс, но и на Коран и извечный долг кровной мести, спокойно расхаживали по улицам разрушенного города. От Масхадова требовали, чтобы он навел порядок в стране, но земляки никогда бы ему не простили и не забыли, если бы он прибег к насилию. Он даже не мог никого арестовать. Никто бы ему добровольно не сдался, не обошлось бы без применения силы, а если бы преступника удалось, наконец, бросить за решетку, его родственники не успокоились бы, пока тот не оказался на свободе.

Привычному к военной дисциплине Масхадову все труднее было сдерживать ярость, когда его подчиненные сомневались в его решениях или вообще отказывались их выполнять. Воспитанный в мире команд, уставов и приказов, он не выносил критики, особенно со стороны тех, кого он превосходил по своему положению.

А его вдруг стали критиковать практически за все.

Что бы он ни сделал, все вызывало протесты и возмущение. Когда-то всех восхищало, что перед тем, как принять какое-то решение, он долго размышляет, обдумывает, взвешивает возможные последствия. Тогда говорили, что он предусмотрительный, теперь — что нерешительный, что медлит, что у него нет никаких идей, никаких планов. Если он пробовал договариваться с Россией, бывшие полевые командиры обвиняли его в предательстве великого дела. Когда он срывал переговоры, Кремль называл его банальным главарем лесных боевиков. Когда по требованию мусульманского духовенства и боевиков он объявил, что в Чечне высшим законом будет Коран, его земляки возмутились, заявляя, что не готовы еще жить по законам божьим. А когда попытался смягчить правила Корана, его проклинали все. Бывшие товарищи по оружию когда-то с гордостью говорили о нем «российский полковник», теперь дарили только презрением. «Он же всего-навсего российский полковник, да еще штабист, из тех, кто воюет только на карте, — говорили они, — что можно от такого ждать?»