Башни из камня

Беседуя с Масхадовым, я тянул с вопросом о Басаеве, чувствовал, что он может быть бестактным, неудобным для него.

Они были противоположностью друг друга, взаимным отрицанием всех ценностей, принципов, которых старались придерживаться. Мне казалось, что они должны были презирать друг друга, испытывать взаимное отвращение и отчуждение. Но они были обречены друг на друга. Один без другого ничего не значил, не мог удержаться, не мог одерживать побед, уходить от поражений. Это длилось уже долгие годы.

Не раз приходилось Масхадову терпеть обиды и унижения из-за Басаева. Во время первой войны, когда Масхадов вел секретные переговоры с российскими генералами по поводу перемирия, Басаев совершил дерзкое нападение на Буденновск. Уже тогда, соглашаясь на переговоры, россияне потребовали от Масхадова, чтобы он выдал им Басаева. Масхадов был бессилен. Даже если бы он мог арестовать Басаева, чеченцы никогда бы не простили ему сдачу Москве смельчака, который своей удалью заслужил имя героя и любовь всего Кавказа.

Годом позже Басаев повел партизан на самоубийственный, казалось бы, штурм занятой россиянами чеченской столицы. Операция закончилась неожиданным триумфом. Россияне согласились на перемирие и вы- 69 вели войска. И хоть атаку на Грозный детально запланировал и координировал расчетливый стратег Масхадов, победителем был признан безумный вояка, разбойничий атаман Шамиль Басаев.

Они были отражением друг друга в кривом зеркале. У одного было то, чего другому не доставало. У Масхадова была мудрость, рассудительность, безупречная репутация и уважение земляков. У Басаева — смелость, сила и любовь, которой окружали его кавказские горцы. Без Масхадова Басаев зашел бы в тупик, растратил бы джигитскую славу, потерял войско, погиб. Без Басаева Масхадов был бы генералом без армии.

Когда Басаев совершил набег на Дагестан, его головы домогалась не только Россия, но и многие чеченские командиры, среди которых Шамиль успел нажить себе врагов. Первыми к Масхадову пришли рассорившиеся с Басаевым братья Ямадаевы из Гудермеса. «Теперь или никогда, — уговаривали они. — Он такой же наш враг, как и твой. Нападем на него. Когда он будет возвращаться из Дагестана, ослабленный, ничего не подозревающий. Сам напрашивается, покончим с этим раз навсегда». Масхадов не согласился. Говорили, он не был уверен, удастся ли ему разбить Шамиля, а пойти на риск поражения не мог хотя бы из-за своего положения.

Потом россияне напали на Чечню. Они требовали выдачи Басаева, если Масхадов хотел снять с себя вину за его набег на Дагестан. Интересно, как он должен был это сделать? Как мог удержать Басаева от чего бы то ни было? Приказов Шамиль попросту не слушал. То есть слушал, но только те, которые были ему выгодны. Так же бессмысленно было бы пугать его смертью, потому что смерти Басаев не боялся, а может, просто не верил, что она к нему придет. По крайней мере, не от Масхадова. Арестовать его? То же самое. Уж проще убить.

В конце концов, Масхадов вообще не выступил против Басаева. Не смог он этого сделать, что-то его удерживало. Конечно же, не страх.

— Почему же вы не предотвратили нападение Басаева на Дагестан? Ведь именно это дало России повод к новой войне.

— Восстание начали местные. Басаев поехал туда как частное лицо, как доброволец, а не как представитель чеченских властей. Сам так решил, знал, что это может быть ловушкой, а страну подставлять не хотел. Придумал, что в случае неудачи, возьмет все на себя. Да и трудно было бы его удержать. Я признаю, что со стороны Басаева это было крайне глупо и безответственно. Мы обвиняем его сегодня в том, что он дал России повод для войны, дал Москве все, что ей было нужно. Но мы заявляем, что осуждаем терроризм, готовы с ним бороться. Мы осуждаем нападение на Дагестан. Осуждаем чеченцев, которые участвовали в этой авантюре. Предлагаем создать российско-чеченскую комиссию, целью которой будет выяснение, как это произошло, как все было на самом деле. Чтобы не допустить новых инцидентов, мы создали северокавказские миротворческие силы под единым командованием. Мы можем допустить в Чечню международных наблюдателей, которые проверят, выполняем ли мы свои обещания.

— Одна из российских газет написала, что еще в июле Басаев встретился в Ницце, в доме саудовца Адхана Хашогги, известного во всем мире торговца оружием, с шефом администрации Ельцина, Александром Волошиным. Вы не спрашивали Басаева, зачем он ездил на Лазурный берег?

— Я сказал ему: если хочешь сохранить лицо и завоевать известность, которую ты так обожаешь, расскажи людям обо всем, о чем вы разговаривали. Басаев мне ничего не ответил. Но думаю, война бы началась в любом случае, я был в этом уверен.

Вечерами мы возвращались в деревню. Мансур решил, что там мы будем в большей безопасности, чем в городе. Он тут знал всех, и главное — знал, что, похищая меня, бандиты объявили бы войну всей деревне. Я все-таки был гостем, а похищение гостя на Кавказе является самым страшным позором для хозяев. Это придавало мне большей уверенности, чем автоматы Мансура и его военные заслуги.

Но и дома Мансур не пренебрегал никакими мерами предосторожности. Даже в туалет во двор мне нельзя было выходить одному без сопровождения его младших братьев. Один охранял дверь в туалет, другой демонстративно прохаживался с автоматом вдоль забора. На ночь запирались изнутри, спали в сенях у печи, по очереди дежуря. А перед тем, как лечь спать, Мансур выходил на дорогу и следил за машинами, не проехала ли какая-нибудь из них перед его домом больше одного раза. Каждое утро соседи докладывали ему обо всех чужих, появлявшихся в деревне и в окрестностях.

Я любил возвращаться в деревню в сумерки, когда от усталости не хотелось даже разговаривать, а молчание было заслуженной и оправданной минутой отдыха, не смущало, не требовало поддерживать разговор. В открытые окна теплый ветер приносил запах опаленной осенью травы и влажных от тумана листьев.

После пыльных и душных дней в Грозном вечера в деревне дышали свежестью, смывающей усталость. Горы, днем далекие и едва видимые, вечером, казалось, становились ближе и набирали мощи. Воздух был прозрачнее и свежее, цвета чище и ярче, запахи и звуки более выразительными. Город олицетворял спешку, беготню, неуверенность, работу, беспокойство, угрозу. Деревня и даже сама дорога к ней, клали конец непрерывному, изнурительному напряжению, приносили чувство удовлетворенности от удачно прожитого дня, и радостное ожидание оставшихся, уже только приятных его мгновений.

Сама усадьба Мансура состояла из двух одноэтажных домов, объединенных бетонной крытой террасой. Именно туда, на большой деревянный стол, покрытый цветастой клеенкой, женщины подавали ужин — дымящийся плов, куски отварной баранины, бульон с зубчиками чеснока, молоко, сыры, яблоки. За ужин мы садились с Мансуром и его товарищами. Младшие двоюродные братья рассаживались на стульях под стеной. Женщины с детишками на руках стояли в дверях кухни, прислушиваясь к разговорам. Если в гости заходили старшие, Омар, Муса или Сулейман уступали место за столом. А им в свою очередь братья уступали места на стульях под стеной.

Каждый день приходил кто-нибудь новый. Им был интересен иностранец, новости из далекого мира. Спрашивали, что там слышно и что говорят о них, чеченцах. Недоверчиво качали головами, не переставая удивляться, что мир занимается и какими-то другими делами. Через несколько дней я научился отвечать так, чтобы их не разочаровывать.

Старики охотнее всего вели разговоры о горах. Это были истории, напоенные неизбывной тоской, как воспоминания о милой, но безвозвратно утраченной молодости и счастье, которые уже никогда не вернутся. Рассказывали о каменных аулах и зеленых пастбищах, которые когда-то были их домом, а теперь опустели, почти вымерли. Их мир постепенно уходил, и они вместе с ним.

Старики жаловались, что молодежь не нашла в себе выдержки и сил жить, как раньше. Бежала от изнурительной, но дающей гордое чувство собственной ценности, трудной жизни в горах. Молодые не видели ничего плохого в выборе легкого пути, не собирались превозмогать трудности, наслаждаться радостью от их преодоления, от вечной борьбы с ними. Они не собирались бороться с природой за каждую пядь земли, терпеть жару и жестокие холода. Не испытывали никакой радости от сознания собственной исключительности, не ощущали безопасности и уверенности, которые их предкам давала жизнь в их отрезанных от мира башнях из камня.