Трактат о манекенах

Днем он еще сопротивлялся, боролся из последних сил, но по ночам очарованность атаковала его неодолимыми приступами. Однажды я увидел его при свете свечи, стоящей на полу. Отец лежал голый, испещренный черными пятнами тотема, исчерченный линиями ребер, фантастическим рисунком просвечивающей изнутри анатомии; он приподнимался на четвереньки, одержимый чарами омерзения, затягивающими его в дебри своих запутанных дорог. Отец исполнял замысловатые, расчлененные движения какого-то причудливого обряда, в котором я с ужасом распознал имитацию тараканьего церемониала.

С той поры мы распрощались с отцом. Сходство с тараканом становилось все заметнее — отец превращался в таракана.

Постепенно мы свыклись с этим. Видели мы его все реже; он пропадал целыми неделями, бродил по своим тараканьим тропам, и мы уже перестали его узнавать — до того он слился с этим черным противоестественным племенем. Кто знает, может, он и сейчас еще живет где-нибудь в щели в полу и бегает ночами по комнатам, занятый тараканьими делами, а может быть, однажды оказался среди тех мертвых насекомых, которых Аделя каждое утро находит лежащих вверх брюшком, с торчащими вверх ногами, с отвращением собирает в мусорный совок и выбрасывает.

— И все равно, — растерянно пробормотал я, — я уверен, что этот кондор — он.

Мать взглянула на меня из-под ресниц.

— Ах, дорогой, не мучай меня — я ведь говорила тебе, что сейчас отец служит коммивояжером и все время находится в разъездах, и ты же прекрасно знаешь, что иногда ночью он приезжает домой, но с рассветом уезжает еще дальше.

Буря

В ту длинную пустую зиму темнота дала в нашем городе безмерный, сторичный урожай. Должно быть, слишком долго не убирали рухлядь на чердаках и в чуланах, валили кастрюли на кастрюли, горшки на горшки, позволяли бесконечно расти батареям порожних бутылок.

Там, в выжженных многобалочных лесах чердаков и крыш, темнота стала вырождаться и одичало бродить. Там начались черные сеймы кастрюль, болтливые и бесплодные веча, бормотанье горшков, бульканье бутылок и банок. И однажды ночью фаланги чугунов и бутылей переполнили крытые дранкой чердачные просторы и сбившейся огромной толпой поплыли на город.

Чердаки, освобождаясь от содержимого, один за другим раздувались и выстреливали черные вереницы, а сквозь их пространные эха проносились кавалькады балок и брусьев, скакали, падая на сосновые колени, вырвавшиеся на волю деревянные коньки и наполняли просторы ночи галопом стропил, топотом лежней и обрешетин.

Тут-то и разлились темные реки, кочевья бочонков и леек и потекли в ночь. Их черные поблескивающие шумные орды осадили город. Темный говор посудин, кишевший в ночи, надвигался, подобно армии разболтавшихся рыб, неудержимым нашествием бранчливых подойников и вздорных лоханей.

С грохотом громоздились ведра, бочки, кувшины, гудели глиняные трубы жбанов, старые шляпы и цилиндры франтов карабкались друг на друга, поднимаясь к небу распадающимися колоннами.

И все они неловко колотили колышками деревянных языков, неуклюже перемалывали одеревенелыми губами невнятные проклятия и ругательства, глумливо богохульствовали на всем пространстве ночи. И добогохульствовались, допроклинались.

Накликанные необозримо растекшимся гоготом посуды, наконец подошли караваны, подтянулись могучие обозы ветра и встали над ночью. Гигантский лагерь, черный перемещающийся амфитеатр, начал мощными кругами спускаться к городу. И тьма взорвалась огромной яростной бурей и неистовствовала три дня и три ночи.

— В школу сегодня не пойдешь, — сказала утром мама, — на улице страшная буря.

В комнате висела тонкая пелена дыма, пахнущего смолой. Печь выла и свистела, как будто в ней сидела на привязи целая свора то ли псов, то ли демонов. Большой богомаз, намалеванный на ее толстом брюхе, строил цветные гримасы и чудовищно раздувал щеки.

Я босиком подбежал к окну. Небо было продуто ветрами вдоль и поперек. Серебристо-белое и пространное, оно было расчерчено линиями сил, напрягшимися, чуть ли не лопающимися свирепыми морщинами, похожими на застывшие струйки олова и свинца. Разделенное на энергетические поля и дрожащее от напряжения, оно было исполнено скрытой динамики. В нем вырисовывались диаграммы бури, которая хоть и была незрима и неуловима, заряжала пейзаж мощью.

Я не видел бури. Я узнал о ней по домам и крышам, на которые набрасывалось ее неистовство. Казалось, крыши, когда в них входила ее сила, вырастают и взрываются бешенством.

Она опустошала площади, оставляла после себя на улицах белую пустыню, дочиста вымела все пространство рынка. Лишь кое-где, цепляясь за дома, сгибались и трепетали под ее напором одинокие прохожие. Под ее неудержимыми налетами рыночная площадь словно бы вспучилась и блестела, как голая лысина.

Ветер выдувал на небе холодные, мертвые цвета — медно-зеленые, желтые и лиловые полосы, далекие своды и аркады своего лабиринта. Под этими небесами крыши стояли черные и кривые, они были полны нетерпения и ожидания. Те, в которые вступила буря, вдохновенно поднимались, перерастали соседние и пророчествовали под взвихренным небом. Потом они опадали и угасали, не в силах долее удерживать могучее дыхание, улетавшее дальше и наполнявшее пространство неразберихой и ужасом. И тогда уже другие дома, вопя, поднимались в пароксизме ясновидения и вещали.

Огромные деревья возле костела стояли, воздев руки, будто свидетели ужасающих откровений и кричали, кричали.

Вдали, за крышами рынка я видел огненные стены, взметнувшиеся нагие стены предместья. Они карабкались друг на друга и росли, коченея от страха и изумления. Далекий холодно-красный отблеск окрашивал их в цвета вечера.

В тот день мы не обедали, так как огонь клубами дыма возвращался в кухню. В комнатах было холодно и пахло ветром. Около двух часов в предместье начался пожар, и пламя быстро распространялось. Мама и Аделя стали связывать в узлы постели, шубы и ценные вещи.

Наступила ночь. Ураган набрал стремительности и силы, непомерно разросся и заполнил все пространство. Теперь он уже не врывался в дома и на чердаки, но выстроил над городом многоэтажный и многомерный простор, черный лабиринт, бесконечно наращивавший ярусы. Из этого лабиринта он выбрасывал целые галереи комнат, раздавал громам крылья и направления, с грохотом перетаскивал длинные анфилады, а потом позволял надуманным этажам, сводам и казематам рушиться и рвался еще выше, придавая своим вдохновением бесформенной бесконечности форму.

Комната легко дрожала, на стенах дребезжали картины. На стеклах лежал жирный отблеск лампы. Оконные занавески вздувались, наполненные дыханием бурной ночи. Мы вспомнили, что с утра не видели отца. Должно быть, рано утром — догадались мы — он ушел в лавку, и там его застала буря, отрезав возвращение домой.

— Он же целый день не ел! — сокрушалась мама. Старший приказчик Теодор вызвался выйти в ночь, в бурю и отнести ему еды. Мой брат присоединился к экспедиции.

Они надели могучие медвежьи шубы, набили карманы утюгами и медными ступками — балластом, который не даст буре унести их.

Мы осторожно приоткрыли дверь, ведущую в ночь. Едва брат и Теодор в раздувающихся шубах ступили в темноту, как тотчас же, еще на пороге дома, ночь поглотила их. Буря моментально замела их следы. Из окон мы не видели даже фонарь, который они взяли с собой.

Поглотив их, буря на минуту утихла. Аделя и мама снова попытались разжечь огонь в кухонной печи. Спички гасли, из печной дверцы летели зола и сажа. Мы стояли у дверей и прислушивались. В стонах ветра слышались чьи-то голоса, уговоры, переклички, беседы. То нам чудился крик отца, блуждающего среди бури и взывающего о помощи, то казалось, что брат и Теодор беззаботно болтают у входа. Впечатление было так явственно, что Аделя отворила дверь и вправду увидела, как они, по плечи утонув в буре, с трудом выбираются из нее.

Запыхавшиеся, они вошли в сени и едва закрыли за собой дверь. Чуть ли не с минуту им пришлось упираться плечами в дверную створку — так сильно буря штурмовала наш дом. Наконец засов задвинули, и ветер помчался дальше.