Страница 5 из 51
Конечно, грибы и ягоды. Когда шли боровики-красноголовики, то выходишь на полянку — она вся красная. Много было рыжиков, подосиновиков, груздей, волнушек. Собирали малину, чернику, клюкву. Сколько этой ягоды было — рассказать нельзя, это надо было видеть...
Зимой — лыжи, санки. Этот инвентарь делал всем нашим ребятам дядя Паша, отец друга моего детства Володи Неклюдова, мастер на все руки. ■
Ребята все у нас были крепкие, в детстве ничем не хворали. Как только снег сошел, чуть-чуть пригрело, мы все уже босые. И так все лето бегали, никаких сандалий. В Беглове имелся один лекарь-фельдшер на весь сельсовет. Лечил все — и простуду, и зубы, и сердце. Была у него и трубка для прослушивания. Но сам я у фельдшера не был ни разу.
Летом комаров и мошки было, прямо скажем, больше, чем нужно. Тучами висели. Вечером выходишь гулять, берешь ветку и махаешь. Других средств от этой напасти не имелось: ни кремов, ни сеток. Но мы к этому были привычные.
Ельма у нас только набирает силу, берет начало на Окишевском болоте. Протекает, изгибаясь, по красивым местам. Плес, потом — узкая протока. Доходила к нам из Кубенского озера на нерест ценная рыба нельма, но не всегда, а обычный наш улов — щука, налим, плотва, окунь. Рыбачили постоянно. Иногда били рыбу острогой — это палка, на острие — гвоздь, расплющенный на камне и заточенный.
Зверья вокруг тоже хватало. Медведей я видел только убитых охотниками, а вот волки ходили зимой прямо по деревне. Мороз их гнал. Собак держали в избах, иначе волки сожрут немедленно. На людей они не нападали. Мне как-то бабушка рассказывала: идет по тропе, метрах в десяти увидела волка. Она крикнула: «У, серый!» Он повернулся и ушел. Как-то охотник нашел волчье логово и принес в деревню волчат, одного подарил мне. Так вот у самого охотника волчица ночью сумела утащить волчонка из сеней. А я держал волчонка в избе, так волчица ходила неделю вокруг дома и выла. Зверь подрос, и пришлось отвезти его куда-то в Кубенское.
Никаких лампочек у нас не было. Избы освещались лучинами. Правда, моей маме как учительнице давали немного керосина. Когда она сидела вечером над тетрадками, горел под стеклом фитилек, и то не всегда. А лучина крепилась на стене, это тонкая щепа. Полено березовое, которое меньше чадит, сушили и острым ножом щепали. Чем тоньше, тем лучше горит и меньше дыма. Горит такая лучина минут пятнадцать—двадцать, под ней чугунок, куда мы сбивали нагар.
Но в деревне все дела старались делать засветло, в семь часов вся деревня уже спит, а хозяйки вставали ранним утром, надо печь топить, чугуны ставить.
Радио при мне не было, никаких репродукторов. Телефон один в сельсовете в Беглове. Лесной остров? Совершенно верно...
Хорошо помню брата, Клубова Алексея Федоровича. Как-то сразу после войны он прорвался к нам через бездорожье на машине со спецоборудованием. Это была мастерская, он приехал ремонтировать нашу сельхозтехнику. Был хороший летний день, мы окружили машину, которую рассматривали во все глаза. Сам Алексей Федорович был в нашей округе человек известный, в нашем сельсовете спроси любого, кто такой Клубов, — знал каждый, от ребенка до старика. Был он известен как главный механик МТС, которая обслуживала весь Кубено-Озерский район. Алексею Федоровичу был тогда лет около сорока, очень светлый, крепкий мужик, внешне суровый.
О дважды Герое Советского Союза летчике Клу-бове я узнал уже после войны. В Высокове учитель рассказывал нам о славных земляках. Мы, красносе-лы, гордились, что он с Красного берега, из Ярунова. Про Покрышкина слышали, но с нашим земляком мы их имена тогда не связывали. Александр Клубов представлялся нам как человек легендарный. Мы понимали, что звание Героя, а тем более дважды, на войне просто так не дают...»
Следует сказать в завершение этой главы и о том, что такие герои, как Покрышкин и Клубов, не могут быть воспитаны за одно поколение. Даже если это поколение — одно из самых выдающихся в истории страны. Таких героев рождали века самобытного уклада народной жизни, уклада русского крестьянства. Наверное, как мало кто в истории, русский крестьянин был оклеветан, оболган или просто не понят.
Уже с петровских времен образованные на западный манер верхи российского общества все далее и далее уходят в своих представлениях от народного большинства. У А.С. Грибоедова в «Горе от ума» вырываются строки: «Чтоб умный, бодрый наш народ хотя по языку нас не считал за немцев». Как правило, объединялись мужик с господином, российские солдат и офицер, лишь на поле боя с иноземным противником. Мир крестьянина, его жизнь дворяне практически не знали.
На Западе же презрение к русским «лапотникам» стало общепринятым. Там попросту боялись тех, кто составлял основу победоносных армии и флота.
В послереволюционное, советское время учебники по истории представляли жителей деревни массой забитых и невежественных крепостных. В то время как по переписи 1858 года крепостные составляли лишь 34 процента населения. Да и о тех еще А.С. Пушкин писал: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?»
Получив в 1920—1930-х годах самый широкий доступ к образованию, выходцы из крестьян, опровергнув многие мифы о русском мужике, поднялись до высот государственной и военной деятельности, науки, искусства, литературы. На переломе серой на вид массы засияли редчайшие таланты.
В последние годы появились обобщающие труды о крестьянстве, среди которых выделяются книги В.И. Белова «Лад» (М., 1989), М.М. Громыко «Мир русской деревни» (М., 1991) и Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» (М., 2001).
В.И. Белов — известный писатель, никогда не порывавший связи с родной вологодской деревней, М.М. Громыко и Л.В. Милов — ученые, отдавшие избранной теме годы жизни.
После изучения архивных документов (в XVHI веке уже довольно обстоятельных) Л.В. Милов дает подробное описание жизни великорусского пахаря — каким трудом добывал он свой хлеб, как жил, во что одевался и чем питался. Россия, пишет ученый, — это социум особого типа. Занятые изучением классовой борьбы, наши историки почти не касались повседневной жизни русского крестьянина и определяющего ее природногеографического фактора. Настаивая на сходстве основных этапов развития России и Западной Европы, историки не обращают внимания на высказанную еще С.М. Соловьевым мысль о том, что «природа для Западной Европы, для ее народов была мать; для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать, — мачеха». Разница эта, как показывает Л.В. Милов, «глубоко принципиальна и носит фундаментальный характер».
Климат в землях, которые стали ядром государства Российского, а тем более на Севере, отличен даже от Скандинавского полуострова и Финляндии, где ощутимо сильно смягчающее влияние Атлантического океана. И Североамериканский континент, значительно меньший, чем Евразия, не имеет резко континентального климата, даже в Канаде морозы нестойки. В меру теплая и влажная погода обеспечивала крестьянину Западной Европы размеренный труд. Как писали еще в XVIII веке, «в Англии под ярь и зимой пахать могут».
Не то в России с ее нарастающей к востоку кон-тинентальностью климата, весенними заморозками и летними засухами, постоянно рискованным земледелием на бедных почвах.
В краю, где по полгода и больше лежит снег, получение урожаев требовало огромного напряжения сил, многовековой борьбы за выживание. В кратчайшие сроки, отпущенные природой от весенних до осенних заморозков, надо было вложить все силы, работая от зари до зари. Еще В.О. Ключевский писал: «Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному труду, как в той же Великороссии». Тут Л.В. Милов добавляет, что для ровного и постоянного труда у наших предков никогда не было условий. Весь уклад жизни великорусского населения европейской России носил четко выраженный «мобилизационно-кризисный характер».