Страница 51 из 68
День ещё длится, и мы втроём идём за грибами. Так приятно, когда мама называет нас: «добытчики вы мои». За нашим селом Скородум, что тянется вдоль реки, лес: пихты, ели, сосны. Ключик с прозрачной ледяной водой, очень вкусной. Над источником — часовенка. Иногда папа служит в ней молебен о своевременных дождях, об избавлении от засухи и града. Над ключиком — раскидистые лапы тёмно-зелёной пихты, где так хорошо играть в прятки.
Около пихты много рыжиков. Я поднимаю с земли пихтовую лапу и показываю сестрёнкам сплошные ярко-рыжие мосты. Нина с Г алей собирают их в лукошко, а я ищу новые грибные места и поднимаю ветви пихт. Лукошко быстро наполняется, и мы возвращаемся. Вот и будут к ужину уха и жарёха из вкусных ароматных рыжиков.
Меня бросает в сторону. Что это? Ах да, я в поезде. Остановка. Все спят. О чём я? Да, жарёха... Я помню этот вкус и запах маминой еды. Помню дни, переполненные счастьем. Я хочу туда, назад, в чистую детскую радость. Как давно это было! Какой же это год? Если мне было лет восемь, то это 1916 год. Да, 1916. Закрываю глаза.
Громкое торжественное пение — радость, ликование—так и рвётся из груди восторг! Пасха! Праздников праздник! Я иду в толпе людей вверх по лестнице в нашу летнюю церковь. Лестница устлана пихтой. Папа впереди—красивый, нарядный, потом—певчие. А потом —мы, все остальные. В самой лучшей одежде, с зажжёнными свечами, лица добрые, какие-то удивительно светлые. Многие плачут от радости.
Вот поднимается Тихон, мрачный обычно кузнец. Сейчас он смотрит по-детски радостно, улыбается мне, подталкивает вперёд себя. От лёгкого любовного толчка я переношусь сразу на две ступени вверх — и мы в летней церкви. Ярко горят люстры, иконостас в цветах и веточках пихты. Голос отца, красивый и мощный, оттеняемый хором певчих, звучит так, что звенят подвески на люстрах, дребезжат стёкла в больших сводчатых окнах.
Слышу, как стоящие рядом восхищаются:
— Батюшка-то наш, отец Вячеслав, вот уж поёт, так поёт!
— Да уж, послушать нашего скородумского отца из других приходов приезжают, вон смотри — Ирбитские!
Моё сердечко трепещет от радости. Стены, потолок, иконостас—всё ликует пасхальной радостью, иконные росписи на стенах кажутся живыми и светлыми.
Наша церковь — красавица—высокая, двухэтажная, с высокой колокольней, множеством колоколов. Звон самого большого колокола ранним утром слышен за десять километров. А на маленьких колоколах звонарь на Пасху выводит такие перезвоны, что заслушаешься! Пасха — всеобщий любимый праздник!
Опять толчок. Что это? Поезд тронулся. Стояли по расписанию минут двадцать. Неужели двадцать? Я прожил целую пасхальную службу! Так ярко видел отца. И слышал его голос. Папа...
Да, сейчас можно только удивляться, когда отец всё успевал? Меня называют трудолюбивым человеком. Наверное, так и есть. Ведь я сын своего отца. Есть и успехи в карьере. Но его меры я не достиг. Нет, не достиг...
Он был настоящим пастырем. Тем самым, который «душу свою полагает за овцы». К нему шли в любое время дня и ночи: звали к умирающим и тяжелобольным, он крестил, венчал, отпевал, служил литургию, молебны, панихиды... Обращались и просто так, за советом.
Но кроме службы он ещё и занимался хозяйством. А ещё, после нескольких пожаров в селе, он организовал пожарную дружину, учил молодёжь. Несколько раз получал ожоги на сильных пожарах. Что ещё?
Во дворе под крышей был верстак и набор инструментов. Папа сам делал по
чертежам ульи, рамки для пчёл, занимался пчеловодством. Желающим раздавал пчелиные рои, помогал начинающим пчеловодам.
Любил читать. В свободные зимние вечера читал, играл в шахматы. Выписывал журналы «Нива», «Родина», журналы по пчеловодству, сельскому хозяйству. Жили мы небогато. Самой дорогой вещью был книжный шкаф —первая покупка папы и мамы после венчания. Духовная литература, классика, детские книги. В доме было стараниями мамы всегда много цветов — пальмы, туи, фикусы. Большой письменный стол. А остальная мебель — так, почти и не мебель. Большой деревянный диван в столовой. Когда мама заболела, папа брал её на руки, укутывал в одеяло и приносил на этот диван. И мы все собирались рядом.
Только сейчас, с высоты прожитых лет, узнав, что это такое — быть мужем и отцом, я могу оценить, как любили друг друга мои родители. Почему нет у меня литературных талантов? Почему я не писатель? Не поэт? Я попытался бы в повести передать силу этой любви. Любви трагической, на стыке времён и эпох, любви мучимой, гонимой, но не побеждённой. У них отняли всё: дом, имущество, возможность служить. Отняли любимых детей и, в конце концов, саму жизнь. А любовь и веру не отняли. Не смогли.
Мама—хрупкая, болезненная, быстро уставала. Они с папой были такие разные: мужество и нежность. Сила и хрупкость. Но папа черпал силу в маминой любви. Он молился за такое огромное количество людей: за свою семью, за прихожан, за всех, кто нуждался в его молитве. И порой он, видимо, изнемогал под своей ношей.
А мама была его тихим пристанищем, его прибежищем, его женой. Молитвенница. Кроткая, терпеливая. Её вера тверда и глубока, физическая слабость не выдерживала состязания с силой духа. Папе часто было трудно, но он никогда не жаловался, не роптал. Мог прийти и молча сесть в ногах у мамы. Она прижимала его голову к груди, молилась за него. И папа, как будто напившись живительной воды из родника, опять весел, бодр, готов свернуть горы.
Жизненные силы бурлили в нём, порой он был вспыльчив, но отходчив. Как-то раз за столом, когда после обычной молитвы перед едой, мы обедали, маленькая Г алинка закапризничала. Папа, который любил порядок, вспылил и скомандовал: «Марш на кухню!» Галинка немедленно повиновалась, ушла на кухню, вскарабкалась на лавку, поставила ноги на кадушку с водой.
Крышка с кадушки соскользнула, и сестрёнка упала в кадушку, испугавшись, громко закричала. Папа первым подбежал к ней, вытащил дочку, закутал в полотенце, принёс за стол и посадил на колени. От такого счастья — обедать на коленях у папы — Г алинка сразу замолчала и со счастливым видом начала кушать.
А мама смотрела на них с такой любовью, что всем нам было радостно.
Драгоценностей в доме не было. Провожая детей из дома, всем дали три золотых крестика—единственные золотые веши в доме. Это было наше наследство. Наше благословение. Наша память о папе и маме. У меня был крестик с синей эмалью, у Нины — с розовой, у Гали — просто маленький золотой крестик. Потом носить их стало нельзя. А потом мы, все трое, потеряли наши крестики.
Что это за звук? Я всхлипнул? Хорошо, что все спят: мужчины не плачут. Потерял единственную вещь, оставшуюся мне на память от родителей. Но я помню о них и люблю! Помню! Закрываю глаза.
Рождество. Ёлка —огромная, таинственная, чудесная. Мы вокруг ёлки — счастливые, ждущие сказки. В нашем большом старом доме был зал. Он не отапливался и зимой был закрыт. Папа сам потихоньку от нас привозил из леса эту большую ёлку, вносил в зал, украшал вместе с мамой. А мы заранее мастерили игрушки из цветной бумаги, картона, фольги. Мама с бабушкой готовили печенье, самодельные конфеты, сладости. Всё это складывалось в корзинки для Дедушки Мороза и пряталось под ёлку.
К Рождеству в зале затапливают. Но дверь закрыта— там священнодействует папа. Он зажигает свечи на ёлке. И вот торжественный момент: двери открываются!
Сердечко замирает от восторга: у-ух ты! Ёлка в центре зала сверкает огнями. Мы ходим вокруг и надышаться не можём на нашу красавицу. Рассматриваем игрушки, бусы, орешки в золоте. Когда вдоволь налюбовались, папа берёт в руки гармонь — хоровод! Потом папа уходит куда-то, а вместо него является сам Дед Мороз. Он каждого просит исполнить песенку, или стихи прочитать, или сплясать, а потом запускает руку под ёлку и —а-ах—достаёт подарок. Подарков хватает всем: и нам, и деревенским ребятишкам. Как я счастлив!
Чувствую боль в спине: затекла. Открываю глаза, сажусь удобнее. Ночь. Глухая ночь. Спят уже и проводники. Я один. Наедине с прошлым. Почему я так долго не вспоминал его? Боялся? Чего боялся? Ах да, момент истины... Как ярко помнится детская радость! А боль? Помнится?