Игра в прятки

Когда выйдете из больницы, позвоните Линн Нидхэм, моей секретарше, и согласуйте с ней детали. А пока, пожалуйста, не пишите мне больше. Вы и так уже отняли у меня слишком много времени. Не пишите письма – пишите песни!

Глава 3

Письмо было подписано «Барри», и вот теперь я сидела в кабинете, чувствуя себя под его взглядом безнадежно неуклюжей и лишней, посторонней, одной из тех, кого он называл льстецами и лизоблюдами. Я определенно не перебрала с нарядом, это не в моем стиле. На мне были простая белая блузка, розовый жакет с длинной черной юбкой и туфли на сплошной подошве.

Но я была здесь и вовсе не собиралась упускать чудом предоставленный шанс.

Все бы хорошо, однако в голову упрямо лезли нехорошие мысли: «С такими, как я, ничего хорошего не случается. Просто не случается».

– Вы исполняете свои песни или только пишете их? – спросил Барри.

– Вообще-то я пою их сама, если только это можно назвать пением.

«Прекрати извиняться, Мэгги. Ты вовсе не обязана извиняться за что-либо».

– Есть профессиональный опыт?

– Небольшой. Пела иногда в клубах Ньюберга. Это возле Вест-Пойнта. Но никогда соло. Моему мужу не очень нравилось, когда я выходила на сцену.

– Наверно, ему это очень не нравилось, верно?

– Он считал, что я выставляюсь. Не терпел, когда на меня смотрели другие мужчины.

Поэтому я его и застрелила, всадила три пули.

– А сейчас вам хотелось бы попробовать, верно? Спеть на публике? Смогли бы?

При мысли об этом в висках застучала кровь.

– Да, смогла бы.

Что еще я могла сказать?

– Хороший ответ. – Он указал на прекрасный сверкающий черный «Стейнвей» у дальней стены кабинета. – Ваше первое испытание будет приватным. Принесли что-нибудь?

Я подняла дипломат.

– Да, много всего. Что вы хотите услышать? Баллады? Блюзы?

Барри покачал головой:

– Нет, Мэгги, нет. Только одну вещь. Это ведь прослушивание, а не концерт.

Только одну песню? У меня похолодело в груди.

У меня не было одной песни, и я совершенно не представляла, на какой остановить выбор. Растерянная и смущенная, словно осталась вдруг голой, я стояла перед ним.

«Ну же, очнись. Он всего лишь человек. Просто ведет себя иначе. Ты же пела эти песни тысячи раз».

– Давайте, Мэгги. – Он посмотрел на часы. – Пожалуйста.

Я набрала в легкие побольше воздуха и решительно села к пианино. Рост у меня не маленький, поэтому я предпочитаю сидеть. За окном разворачивалась привычная картина хаотично бурлящего Бродвея.

«Ладно, – сказала я себе. – Ты здесь. Ты на прослушивании у Барри Кана. Покажи себя. Ты можешь... ты должна».

– Песня называется «Женщина на луне». Она о... о женщине, которая занимается тем, что по ночам убирает в домах в небольшом городке. При этом она каждый раз видит луну из другого окна. Ну и еще она мечтает.

Я посмотрела на Барри Кана. «Боже, Мэгги, куда тебя занесло. Ты сама – женщина на луне». Он остался сидеть у стола, упершись ногами в нижний ящик, сложив руки на груди и прикрыв глаза. Мое объяснение осталось без комментария.

В музыкальном отношении «Женщина на луне» напоминала знаменитую песню самого Барри «Свет наших встреч». Я проиграла вступление и запела негромким, неуверенным голосом, показавшимся вдруг унылым и заурядным. И, еще не закончив, поняла – проиграла.

Я закончила. Тишина. Молчание. У меня еще хватило смелости посмотреть на него. Барри Кан сидел в той же позе. Он даже не шевельнулся. Наконец...

– Спасибо.

Я ждала. Он сидел.

– Будете критиковать? – спросила я, убирая ноты и текст в дипломат.

Сердце замирало от страха, но мне хотелось услышать что-то еще, кроме «спасибо».

Он пожал плечами:

– Могу ли я критиковать своего ребенка? Это же моя музыка, не ваша. И голос мой. Вы лишь имитируете его. Нет, меня это не интересует.

Лицо вспыхнуло от разлившейся по щекам краски стыда. Однако к чувству унижения уже примешалась злость.

– Думала, вам будет приятно. Я написала ее в вашу честь.

Мне хотелось выбежать из комнаты, но я заставила себя остаться.

– Ладно, пусть так. Прекрасно. Я польщен. Но ожидал другого. Я думал, вы принесете свои песни. А эхо можно послушать и в туннеле подземки. У вас все песни переделаны из моих?

«Нет, черт бы тебя побрал. Мои песни – это мои песни!»

– Вы имеете в виду, есть ли у меня что-то более оригинальное?

– Именно. Мне нужна оригинальность. Для начала.

Я стала перебирать ноты. Пальцы как будто онемели и не желали слушаться. В голове маршировал духовой оркестр.

– Позвольте еще одну?

Барри Кан поднялся. Он стоял и качал головой.

– Не надо, Мэгги. Не ищите. Не думаю, что...

– У меня есть одна... то есть у меня много своих. Много. Своих, а не ваших.

Я обращалась к нему, снова и снова приказывая себе не робеть. Не смущаться. Не теряться.

Он вздохнул, уже приняв решение не в мою пользу.

– Хорошо, раз уж вы здесь. Еще одну песню, Мэгги. Только одну.

Я вытащила «Подсолнух». Эта песня немного напоминала старый хит Кэрол Кинг. Пожалуй, не очень оригинальная. Слишком сложная. Слишком сентиментальная. Нет, не пойдет. Шум у меня в голове стал громче, напоминая грохот приближающегося поезда. Я чувствовала, что вот-вот попаду под его колеса.

Я вернула «Подсолнух» на место и вытащила другой лист – «Расставание с надеждами». Да, эта будет лучше. Я написала ее сравнительно недавно, уже после переезда в Нью-Йорк.

Одна песня.

Я ощущала на себе взгляд Барри Кана, чувствовала его растущее нетерпение. В комнате стало вдруг нестерпимо жарко. Я не смотрела на него – перед глазами прыгали нотные знаки.

Песня рассказывала о моих отношениях с Филиппом. Первоначальный экстаз, любовь, или то, что я принимала за нее. Потом страх. Ужас осознания того, что любовь уходит, что ее, может быть, уже не вернуть.

Одна песня.

Я повернулась к пианино, глубоко вздохнула и опустила пальцы на клавиши.

Сначала негромко, потом с нарастающей страстью, разбуженной воспоминанием, я пела о том, что было со мной, снова переживая и восторг, и тревогу, и отчаяние.

Филипп, Дженни, я, наш домик возле Вест-Пойнта.

В комнате что-то изменилось. Я ощущала понимание, сочувствие, душевную близость, то, что искала в своих письмах к этому человеку, некую незримую связь между собой и мужчиной, молча и неподвижно сидевшим у стола.

Последний аккорд растворился в воздухе. Я замерла на стуле, внутренне сжавшись, ожидая его приговора. Прошла целая вечность, прежде чем я обернулась и посмотрела на него. Барри Кан медленно, с гримасой, словно у него болела голова, открыл глаза.

– Нельзя рифмовать «прощай» и «печаль». Такое может пройти где-то в глубинке, но будет резать слух, когда вы попытаетесь выйти на серьезный уровень.

У меня защипало в глазах. Я ничего не могла с собой поделать и потому разозлилась. На саму себя. Я обещала себе держаться.

– Эй, Мэгги, – сказал он, но я уже успела затолкать листы в дипломат и устремилась к двери, едва удерживаясь, чтобы не побежать.

Не дождется!

– Мэгги, – повторил Барри Кан. – Перестаньте плакать. Подождите.

Я повернулась к нему:

– Извините, что отняла у вас столько драгоценного времени. Но если все, что вы можете, это сунуть мне под нос какую-то паршивую рифму, то нам не о чем разговаривать. И не беспокойтесь, я не стану вам досаждать.

Я выскочила за дверь, промчалась мимо удивленной Линн Нидхэм и спустилась вниз на лифте. К черту тебя, Барри Кан! Чтоб тебе провалиться.

Я убеждала себя, что переживу и это. Жизнь научила быть крепкой и держать удары. Мне нужно заботиться о маленькой девочке, не говоря уже о себе самой. Вот почему, лежа в больнице Вест-Пойнта, я писала не только Барри Кану, но и еще в дюжину музыкальных компаний. Сегодня был он, завтра будет другой, послезавтра – третий.

Рано или поздно кому-нибудь понравятся мои песни, моя музыка. Иначе просто быть не может. Они слишком хороши, слишком правдивы, чтобы их не заметили, не услышали, не почувствовали.