Страница 16 из 151
Речь, с которой выступил новоиспеченный бургомистр, не выбивалась из общего фона. Он подчеркнул неразрывную связь судеб города с судьбой империи, высказал несколько высокопарных фраз о ее величии, плавно перейдя затем к теме трудового энтузиазма и организации производства (прямо почти буквально но Хильти, хотя, разумеется, без упоминания источника). Когда же он в заключение заговорил о соотечественниках, сражающихся на фронте, патетика достигла максимума: «Мы, рейнландцы, особенно высоко ценим их ратный подвиг: ведь именно наша провинция и наш город являются первым и главным объектом захватнических помыслов наших врагов. Нет лучшего способа отметить сегодняшнее событие, чем вновь и вновь повторить нашу клятву верности нашему кайзеру и нашей империи!» Как обычно в таких случаях пишется в газетных отчетах: «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают». Это было уже не поведение ответственного государственного служащего, а скорее азартного политикана.
ГЛАВА 6
КРАХ ИМПЕРИИ
«Ваше превосходительство, мне не о чем больше с вами говорить»9
К концу 1917 года наш герой имел все основания быть довольным собой. В сорок один год он стал первым лицом в одном из крупнейших городских центров Германии, и притом самым молодым бургомистром во всем прусском королевстве. По должности он становился также депутатом законодательного собрания Рейнской провинции и членом высшей палаты прусского ландтага. Отныне он мог на равных общаться с крупнейшими политиками, промышленниками, торговцами и банкирами. Он почти оправился от последствий автомобильной аварии, оставались только шрамы на лице (чтобы скрыть их, он вновь отпустил усы), были некоторые проблемы со зрением, и сотрясение мозга давало о себе знать периодическими головными болями. Но в целом он стал выглядеть даже более импозантно, чем раньше, — высокая, стройная фигура в темном (траур еще продолжался), каждому видно было, что это человек, привыкший отдавать приказы и требовать их неукоснительного исполнения.
А счастья, счастья-то и не было... Напротив, судя по дневниковым записям конца 1917 года, Аденауэр чувствовал себя глубоко несчастным, можно даже сказать, был на грани отчаяния. «Этот год, — пишет он, и мы почти явственно слышим сдерживаемый стон, — был для меня тяжелым, очень тяжелым, годом физических и душевных мук. Боль, страдания, мысли о моей любимой жене... Работа была наркотиком, чтобы отвлечься от всего этого... Мне, наверное, завидуют, но ведь мне так плохо, так все беспросветно!»
Нет оснований сомневаться в искренности этих строк. Телесные раны быстро затянулись, но душевные рубцы от утраты любимого человека остались на всю жизнь.
Что в это время происходило за пределами личного мира нового бургомистра? Урожай в 1917 году выдался хороший, и это, казалось, должно было уменьшить продовольственные трудности, которые испытывало население Кёльна. Однако, с другой стороны, если в первые годы войны люди еще могли использовать кое-что из припасов, накопленных в мирное время, теперь они уже были полностью израсходованы, и все, что появлялось на рынке, мгновенно расхватывали. Ситуация обострилась, когда в декабре — январе ударили сильные морозы. «И как это мы умудряемся выжить?» — вопрошала «Кёльнише фолькс-цейтунг» в одном из ноябрьских номеров. Вопрос был чисто риторический. Каждый выживал как мог. Аденауэр формализовал этот принцип, распорядившись передать систему снабжения в руки квартальных и домовых общин; городские власти, таким образом, умыли руки. Теперь никто не мог жаловаться на то, что бездушные бюрократы морят народ голодом; однако такая децентрализация и дерегуляция была на пользу более обеспеченным слоям населения, имевшим доступ к черному рынку, выиграли также всякого рода спекулянты. Данные в свое время Зольману и профсоюзам обещания проявить особую заботу о городской бедноте были забыты.
Несколько более благоприятно для Германии складывалась ситуация на фронтах войны. Французское наступление весной 1917 года, спланированное генералом Нивеллем, кончилось позорным провалом, во французской армии начались мятежи. Английский экспедиционный корпус безнадежно завяз в болотах Пашендейла в южной Бельгии. Итальянская армия потерпела катастрофическое поражение иод Капоретто. Бывший министр иностранных дел Великобритании, маркиз Лэнсдаун, открыто призвал правительство искать пути к началу мирных переговоров. А в далекой России власть захватили большевики, которые, не ограничиваясь призывами к миру, предприняли радикальные меры к выходу из войны.
Как сам Аденауэр оценивал в то время перспективы войны и мира? В общем и целом можно сказать, что его взгляды были весьма противоречивы, неустойчивы, в разные периоды и разным людям он высказывал разные мнения, порой прямо противоположные. Судя но его собственным воспоминаниям, еще в январе 1918 года в разговоре со своим предшественником, Максом Вальрафом, он высказал мысль, что «война проиграна и монархия тоже долго не протянет». Однако к тому же времени относится его публичное заявление, согласно которому «для нас сейчас создалась самая благоприятная с начала войны ситуация, которая открывает благоприятную перспективу заключения хорошего, почетного мира».
Действительно, в то время у него имелись основания для оптимистических прогнозов. Все ждали весеннего наступления германской армии на Западном фронте. Его успех казался предопределенным. Во главе германского верховного командования стояли опытные военачальники — фельдмаршал Гинденбург и генерал Людендорф, которые в 1914 году одержали блестящую победу над русскими войсками, вторгшимися в Восточную Пруссию. Выход России из войны высвободил значительные силы немецкой армии, ранее задействованные на Восточном фронте. Все зависело от того, успеют ли Гинденбург и Людендорф нанести решающее поражение англо-французским войскам до того, как на Европейский континент начнут прибывать части американского экспедиционного корпуса (США объявили войну Германии еще в апреле
1917 года, но для создания боеспособной армии американцам требовалось время).
Все, включая Аденауэра, понимали, что речь идет о последней попытке закончить войну на условиях, благоприятных для Германии. Понимали и другое: альтернативой может стать повторение того, что произошло в России, — нечто беспрецедентное и ужасное (напрашивающаяся аналогия с Великой французской революцией немецкого обывателя могла лишь еще больше напугать). Не очень утешало и то соображение, что ничего подобного не может случиться с такой дисциплинированной нацией, как немецкая. Аденауэр в своей позднейшей авторизованной биографии привел ядовитое замечание одного русского автора по поводу того, что, «если немецкие революционеры захотят захватить вокзал, они сначала встанут в очередь за перонными билетами», но вряд ли он знал об этом высказывании в далеком
1918 году, а если бы и знал, то вряд ли тогда с ним согласился. Он был в достаточной степени реалистом, чтобы сделать иной вывод: голод, антивоенные настроения, классовая ненависть, рост самосознания женщин, в массовом порядке вовлекаемых в производственный процесс на заводах и фабриках, — все эти факторы, которые породили насильственную революцию в России, присутствуют и в его родном Кёльне.
Для Аденауэра такого рода ход событий был кошмаром не в последнюю очередь потому, что он обернулся бы новыми испытаниями для католической церкви: радикалы-атеисты, конечно, не стали бы с ней считаться. Он понимал, что нужно сделать все, чтобы этого не допустить. Но как? Простая консервация статус-кво не решала проблемы. К тому же статус-кво и не могло быть сохранено. Сам Аденауэр в выступлении перед пленумом городского собрания 6 марта 1918 года признал, что «после войны все будет по-иному, чем до нее. Война приведет к полной и необратимой трансформации не только отношений между отдельными государствами, но и политических, экономических и социальных реалий внутри каждого из них». Единственно, на что он надеялся, — это что процесс изменений можно направить по пути эволюции, а не революции. В практическом плане это выразилось в выдвинутой им идее создания института социальных исследований, в задачу которого входила бы разработка конкретных рекомендаций для политиков. Идея была не слишком оригинальная, и к тому же технократическая. Здесь в Аденауэре еще говорил государственный чиновник; для политика не подлежало сомнению, что такого рода методы социальной инженерии неспособны удержать под контролем ни темп, ни даже направление развития исторического процесса.