Страница 68 из 82
В час венчания вся семья Жуковского здесь, во Франкфурте, опустилась на колени — молилась за счастье новобрачных.
Вернулся из Остенде Гоголь, раздраженней прежнего: холодные купания ему не помогли. Жуковский снова метался между двумя больными. Впрочем, с Гоголем было ему легче — легче находились общие темы и занятия. Жуковский составлял в это время ответ критику из «Москвитянина» по поводу его определения грусти и меланхолии. Жуковский писал, что меланхолия — это грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости, неверности благ житейских, чувство или предчувствие утраты невозвратимой и неизбежной. Таким чувством была проникнута жизнь языческой древности, светлая, как украшенная жертва, ведомая с музыкой и плясками на заклание. Источник этой меланхолии — незаменяемость здешней жизни для древних.
Гоголь внимательно выслушивал каждый день эти рассуждения Жуковского, и они его словно бы успокаивали. Впрочем, ненадолго.
Жуковский писал в новом своем письме о страдании как принадлежности жизни: «Ни мы сами не найдем, ни постановления гражданские не создадут для нас такого счастия земного, которое было бы без утрат, и никто не выгонит из жизни испытующего или губящего ее несчастия, из нас самих или обстоятельств внешних вытекающего…»
Религия, по мнению Жуковского, превратила страдание в драгоценнейшее земное сокровище.
Если это было так, то не было сейчас во Франкфурте дома, столь обильного земными сокровищами, как дом Жуковского. Гоголь мучился с каждым днем все более и становился все более невыносим для окружающих. Копп настоятельно советовал отправить его в путешествие, потому что путешествия всегда действовали на него благотворно — очертя голову носился он в эти годы из одного конца Европы в другой. В конце концов Жуковский поддержал идею доктора, а Виельгорские и Толстые позвали Гоголя в Париж. Он проявил неожиданное упорство.
— Везде, во всяком месте и угле мира, — отвечал он на все уговоры, — в Париже ли, в Миргороде ли, в Италии ли, в Москве ли, везде может настигнуть тебя жестокая тоска, и никаких нет спасений от нее…
Приближались новогодние праздники. Елизавета должна была вот-вот родить и мучилась несказанно. Жуковский маялся вместе с ней, и только Гоголю чудилось полное благополучие дома, поэтому на праздники он решил подарить своему другу и благодетелю упрек.
Выйдя от Елизаветы и зайдя в свой кабинет, Жуковский нашел на столе письмо от Гоголя. Жуковский уже привык к тому, что Гоголек в последние недели чаще переписывается с ним, чем разговаривает. Новое письмо оказалось новогодним подарком от Гоголя.
«Для меня из всех подарков лучший есть упрек, — писал Гоголь, — а потому и дарю вас упреком — за излишнее приниманье к сердцу всех мелочей и даже самых малейших неприятностей в соединении с беспокойством и раздражительной боязнью духа… С вас этот грех взыщется строже, чем со всякого другого: вы так награждены Богом, как ни один человек еще не был награжден. На вечере дней своих вы узнали такое счастие, какое другому в цветущий полдень его жизни редко достается. Бог послал вам ангела в виде любящей вас чистой, ангельской любовью супруги… И поживете вы на земле, как ангелы живут на небесах, остальное время своей жизни. Так вы награждены! И при всем этом вы не можете переносить и малейших противуположностей и лишений. Тогда как, получивши столько залогов и милостей, можно бы, кажется, встретить нетрепетно и большие неприятности…
Молю и прошу вас во всякую минуту душевного беспокойства подойти прежде к столу и взять в руки это письмо, прочитать его.
Не пренебрегите моим подарком, и вы сделаете его драгоценным, как он ни мал… Поздравляю вас, мой друг, благодетель, наставник и виновник многих прекрасных минут моей жизни!»
Осторожно постучав, вошел Копп.
— Я еду домой. Если что, посылайте за мной. Это произойдет на днях, не могу сказать еще точнее… Что это за письмо?
— Опять, кажется, по вашей части, — сказал Жуковский, протягивая письмо Коппу.
Доктор проглядел последние фразы, вздохнул.
— Он сам нынче испуган. Жаловался на тревожное беспокойство и признаки, как он выразился, расслоения во всем теле. Я все-таки зайду еще раз к нему и попробую подбить его на путешествие. Если не ради него самого, то ради вас и моей пациентки. Доброй ночи!
Наутро Гоголь уехал в Париж. А еще через два дня Елизавета родила сына, которого назвали Павлом.
Еще в юности, в пору первой своей влюбленности в Машу, двадцатитрехлетний Жуковский пришел к выводу, что он ревнив. Тогда же, как человек нравственный, он установил, что это следствие эгоизма и подозрительности, от которых должно избавляться. Он решил для себя на будущее, что, убедившись однажды, что он любим, он навсегда избавится от ревности: доверенность, полнейшая доверенность — вот опора супружества, и нельзя же все время жены занимать своей особой. Он написал тогда для себя целое назидание в дневнике, которое сводилось к одному — люби и будь спокойным, сделай все возможное для приобретения любви, а дальнейшее будет бесполезно и мучительно.
И вот сейчас, на склоне лет, он обнаружил в себе пробуждение той же забытой муки, той же подозрительности, во сто крат возрастом увеличенной, — и сколько он ни говорил себе, что она неосновательна и бесполезна, оскорбительна, наконец, и для окружающих, и для него самого, скрыть ее у него не было силы. Рейтерн и Елизавета, любящие его более всех окружающих, заметили это первыми, и оттого всякое новое сообщение о сыне они начинали с возгласа о невероятном сходстве Павла Васильевича и Василия Андреевича.
— Да я сроду не видывал, чтоб сын был так похож на отца! — восклицал добрый гусар и видел, как Жуковский каждый раз невольно расплывается в улыбке: он готов был без конца слушать эту нехитрую лесть.
О том же говорила Елизавета в те минуты, когда окружающий мир не был ей противен или безразличен.
А виновник этих хлопот и треволнений, красный как рак, беспорядочно сучил ручками и ножками, бессмысленно таращился в потолок.
— Гляди! — восклицал Жуковский. — Лоб у него славный. И глаза веселые. А уж мурчит, а уж колышется! Рак, истинный рак, и все приемы рака…
Елизавета кормила сына грудью, и уже через неделю Жуковский отметил, что Павел Васильич становится не такой красный.
— Белеет, — радовался он. — Белеет. Действие материнского молока. Вообще, я думаю, он на тебя более похож будет, любовь моя, чем на меня. Тем лучше, тем лучше…
— А глаза? — усмехалась Елизавета ласково. — Ни за что не быть ему белокурым. А лоб?
— Поразительно на вас похож, мой друг! — восклицал Рейтерн.
— Что-то он уже понимает, — говорил Жуковский, разглядывая сына.
Он сам отмечал, что рождение сына взволновало его много больше, чем появление на свет Саши. Именно сейчас он почувствовал какой-то залог своего продления на земле, залог бессмертия, о котором столько говорят поэты. Они имеют обычно в виду творения свои, которые при жизни редко дают им какой-либо залог, столь полновесный, как рождение сына, носящего твое имя, отмеченного чертами фамильного сходства, твоими повадками…
Зима во Франкфурте выдалась почти как в России — мороз, солнце и снег. Жители развлекались катанием на санках.
Вернулся из Парижа Гоголь. Дорога до Парижа и впрямь его рассеяла, но потом серое парижское небо нагнало на него еще большую хандру, чем прежде. Он не переставал жаловаться на густую массу человеческих испарений и отсутствие всякого воздуха в хваленом Париже. Вернувшись, он надолго, до самого лета, снова угнездился на втором этаже у Жуковского.
Елизавета была еще очень слаба, хотя и выходила из дому понемножку. Оставалась надежда — впрочем, слабая — на швальбахские воды, которые прописаны были и Жуковскому.
Зато неизменно радовал Павел Васильевич.
— Добрый живчик, — повторял Жуковский, склоняясь над его колыбелью.
— Но сходство какое с вами, мой друг! — восклицал добрый Рейтерн.