Страница 37 из 82
Вслед за историей Пигмалиона снова следовала история Жуковского, который полюбил всей душой свою ученицу. Когда она выросла, она полюбила его тоже. Это была необыкновенная любовь.
— Всякая любовь необыкновенная. Во всяком случае, вначале, — вздыхала за вязанием фрау Рейтерн.
— Но эта любовь была и в самом деле необыкновенная, потому что она навечно, на века! — восклицал Рейтерн и непременно приводил в этом месте рассказа какую-нибудь любимую строчку из Клопштока или даже Гёте — о вечной любви.
— И за гробом? — спрашивала Лизхен, а фрау Рейтерн только вздыхала.
— Да, и за гробом тоже! — восклицал гусар. — Мой друг хотел жениться на Маше, хотел посвятить ей всю свою жизнь, свои стихи, все свои успехи. Впрочем, он так и сделал, но пожениться им не удалось. Он раскрыл свое сердце ее матери, фрау Екатерине, и она сказала: нет, ни за что!
— Но почему? — каждый раз, слушая эту историю, маленькая Лизхен не могла удержаться от удивления и возмущения. И всякий раз фрау Рейтерн объясняла им обоим, которые не понимали:
— Они были в кровном родстве, а это грех.
Так она объясняла им раз за разом, потому что ни рассказчик, ни его дочь не принимали этих резонов.
— Но он никогда не считал ее близкой родственницей, ни фрау Катерину, ни ее дочь тем более! — восклицал Рейтерн. — И это была такая чистая любовь. И тогда, когда он получил первый отказ, уехал на войну, и потом тоже он всегда думал только о счастье Маши. Он был в отчаянье, и он плакал, мой бедный друг Жуковский. И никто на свете не мог им помочь, даже царь. Жуковский сказал — хорошо, он ни о чем не будет просить, только чтоб можно было ее видеть. Потом ее решили выдать замуж за другого, в Дерпте. Он сказал — хорошо, пусть мое сердце разобьется, но она должна иметь семейное счастье. Я и это вытерплю, но мы будем вместе Там, потому что Там есть справедливость…
В этом месте рассказа Рейтерн останавливался — у него начинало першить в горле. Фрау Рейтерн, перекрестившись на распятие, спокойно продолжала свое вязание, а за ее спиной Лизхен размазывала по щекам обильные слезы.
— Унд вайтер?
— Конечно, наш брат военный поступил бы иначе. Темная ночь, быстрые кони… Но мой друг Жуковский — он не мог обидеть даже эту жестокую фрау Катерину. Маша тоже. Она любила, она хотела приносить жертвы. Оба хотели пожертвовать собой, чтобы мать была спокойна, чтобы другим было хорошо. По-моему, это было напрасно. Но лучше все же, когда человек жертвует собой из-за любви и доброты, чем когда он жертвует другими… Маша решила выйти замуж за доктора Мойера из Дерпта. Он был профессор и хороший врач. Даже замечательный врач, знаменитый хирург своего времени. Это был благородный человек. Он был человек прекрасной души. Я слышал, что только у русских бывает такая душа. Вот вам пожалуйста — доктор Мойер…
— Немец из Дерпта — это все равно что русский, — тихо, но отчетливо замечала фрау Рейтерн.
Рейтерн, не вступая в спор, продолжал:
— Доктор Мойер знал, что Маша любит моего друга. Он сказал, что это прекрасная любовь и что она делает честь этой лучшей на свете девушке. Он сказал, что его жена сохранит право на эту любовь. Его не оскорбит великая любовь жены, потому что он любит ее душу великой любовью. Вечной любовью.
В этом месте рассказа Рейтерн вдруг переходил на русский язык. И не потому только, что он считал, что историю эту нельзя изложить по-немецки, а потому еще, что он читал стихи. Это были стихи Жуковского, обращенные к доктору Мойеру, немногие строки Жуковского, которые Рейтерн знал наизусть и которые он, путаясь и волнуясь, с трудом переводил на немецкий, без конца объясняя жене про загадочный характер русской души, которая должна себя приносить в жертву, и не может иначе: «Счастливец! ею ты любим! Но будет ли она любима так тобою, как сердцем искренним моим, как пламенной моей душою! Возьми ж их от меня и страстию своей достоин будь судьбы своей прекрасной! Мне ж сердце и душа и жизнь и все напрасно, когда всего нельзя отдать на жертву ей».
— И доктор любил ее так? — спрашивала Лизхен.
— Ну, не знаю, мог ли он так чувствовать, как мой друг… но он очень ее любил. Продолжаю по порядку. Маша вышла замуж за доктора, родила дочку и ждала второго ребенка. Жуковский в это время жил в царском дворце. Он давал уроки русского языка великой княжне. Он дружил с императрицей. Он приезжал повидаться с Машей. Он не был уже молодой — ему было сорок. Сердце сжималось у нее, когда она его видела. Потому что у него не было никакой другой любви, никогда… Когда Маша увидела его в последний раз, она написала подруге, что любит его больше всего на свете и что он ей дороже всех сокровищ. Это была святая любовь. Он поцеловал ее и уехал. А она умерла после родов. Может, просто она не могла жить без него. У нее не было сил…
— А доктор?
— Доктор Мойер — лучший друг Жуковского. Когда они совсем состарятся, они поселятся вместе, неподалеку от ее могилы, в Дерпте. И будут ждать встречи с ней, потому что им нет утешенья…
Дойдя до этого места своего повествования, старый гусар (ему ведь тоже перевалило за сорок) начинал долго возиться с платком, потом пыхтеть трубкой. Лизхен хлюпала носом за спиной у матери. Дрова потрескивали в камине.
— Унд вайтер? — механически повторяла фрау Рейтерн, но она долго еще не получала ответа.
— Мой друг — учитель и главный наставник Государя Наследника. Он живет во дворце. Он делает добрые дела — этим он занят каждый день, когда свободен от преподавания. Он пишет. Его знает весь Петербург и вся Москва. Он самый добрый человек, которого я видел, и хвала вонючей воде Эмса, которая нас свела снова, черт бы ее подрал.
— Но вода поставила тебя на ноги, — отмечала фрау Рейтерн. — И она действительно свела вас.
Говоря так, фрау Рейтерн имела в виду также и благие последствия этой встречи, потому что не мог же добряк Жуковский, узнавший о бедственном положении друга-художника, не прийти ему на помощь: долгие его хлопоты в конце концов восстановили положение воина-художника при петербургском дворе и поправили его дела. Впрочем, это все случилось позднее, а до того еще были Эмс, совместные путешествия…
Рейтерн надолго умолкал в этой части рассказа и улыбался, вспоминая про себя совместное путешествие с Жуковским: как пароход поломался и они возвращались на козлах в Кобленц, а потом в харчевне «Вайс Росс» у него, у Рейтерна, было приключение (на то человеку и выпадают приключения, чтоб о них можно было вспоминать у огня или в бессонную ночь в постели!); как они ездили вместе к Гёте, и разговор зашел вдруг о его, Рейтерна, рисунке, — что греха таить, приятно было, что тайный советник помнит рисунок и что ему нравится…
Им пришлось разлучиться на время. Жуковский ездил в Париж вместе со своим другом Александром Тургеневым и его больным братом. Конечно, Жуковский не мог оставить друга в такую минуту, и еще потом, когда брат Сергей умер, Жуковский путешествовал вместе с Александром, утешая его, а в Лейпциге они слушали проповедь знаменитого Вольфа…
Когда Жуковский вернулся в Германию, они снова путешествовали с Рейтерном, побывали в доме Гуттенберга и в знаменитой книжной лавке, а также посетили мастерскую приятеля Рейтерна Каспара Давида Фридриха. Этот Фридрих был прекрасный, весьма и весьма талантливый художник, и Рейтерн доволен был впечатлением, которое произвели на его друга полотна, заполнявшие мастерскую. Картины Фридриха, без сомнения, затронули в Жуковском родственные струны — его особенно взволновал пейзаж сельского кладбища, загадочная атмосфера картины, призрачные видения, зыбкая граница между жизнью и смертью, таинственное общение живых и мертвых.
Рейтерн вспоминал, как они вошли к Фридриху после прогулки, во время которой Жуковский был весел и все время балагурил по-русски (они вместе пытались каждую шутку перевести на немецкий). Рейтерну нравились подобные настроения Жуковского, его нехитрые, зачастую даже дурашливые шутки — видно было, что человек всей душою отдается веселью, рад жизни и рад обществу своего товарища. В такие минуты Рейтерну снова казалось, что они знакомы уже давным-давно, а может, и не расставались с того самого бала у мадам Берг или даже с великой войны (так и подмывало расспросить про каких-нибудь общих друзей из полка или из дерптской студенческой корпорации). Они вошли к Фридриху, смеясь и балагуря, да и художник вышел им навстречу улыбаясь, обнял Рейтерна, а русскому гостю сказал что-то приятное, как истинно светский человек, не смотри, что блуза его вся заляпана красками и халат на стуле висит далеко не новый. И вдруг в настроении Жуковского произошел резкий и неожиданный переход (потом-то уж попривык Рейтерн, а сперва даже испугался, не произошло ли какой обиды). Жуковский посерьезнел, замечание Рейтерна пропустил мимо ушей, чего в разговоре с ним никогда не случалось, но тут Рейтерн понял, что друг его разглядывает картину, и сам стал к ней приглядываться, что там… Пустынное сине-фиолетовое вечернее небо, одно только небо, без земли и без моря, а поперек — чего он вестник? — небольшой, но разборчивой точкою летит филин (кажется, звук его крыл можно расслышать, а может, и таинственный полночный крик).