Страница 70 из 85
- Вот это дельно, — заметил Спиридон, — хорошие хозяева должны знать, что у них есть в амбаре.
- Ну так. Давайте далее. Всех вдов, у коих мужья на фонте погибли или воюют, записать, обследовать подврно, поглядеть, чего они сеяли, а у кого большая нуж,а, тому выдать ссуду. Согласны?
- С этим согласны.
- У кого есть огнестрельное оружие или холодное, немцля сдать в сельсовет и объявить, что, ежели у когонайдем, арестуем и сопроводим в трибунал. И еще: поствить в селе на ночь уличную охрану из подростков, зни до этого дела охочи, и наказать им глядеть в об.. И кто где тайно собирается али по ночам избу тоди‘ и самогонку варит, докладывать в сельсовет. Со-гласы?
- Согласны.
Гзздно вечером, когда молодой месяц повис над купоюм церкви, Семен стоял у своей хаты и думал:
«1то сейчас делается у Модеста, у Мокея, о чем ду-маетсейчас поп Иван? Не может быть того, чтобы они припухли, как щенята, потерявшие суку, и только ныл*. Возятся небось, о чем-нибудь толкуют, плануют. Эх, еоего человека бы иметь при них, вызнать бы все. А П шков?.. Наталью бы туда направить и выспросить старика. Может, кто заходит к нему, говорит что? Да-а, и это обмозговать надо».
Быков не откладывал задуманного. Встретив Наталью, как бы невзначай вспомнил об Афиногене Пашкове, а затем с некоторой суровостью заметил, что ничего плохого не будет, если она проведает Афиногена Пашкова. Это даже входит в ее обязанности. Разумеется, беседуя со свекром, она должна поинтересоваться, кто приходит к нему, о чем говорят.
К свекру идти Наталье не хотелось: это поняла Арина по тому, как медлила Наталья перед уходом. Наденет жакетик — присядет, накроется полушалком — присядет, поправит волосы — присядет. Потом, когда уже совсем собралась, стала у двери и, перебирая на жакете пуговицы, задумалась.
— Да ты что маешься? — не выдержала Арина. — Уж если такое дело — пойдем вместе.
— И впрямь, тетя Арина, пойдем, — попросила Наталья. — Я давно там не была. Опять он зачнет мне говорить бог знает что. Право.
Они вышли на улицу и остановились. По улице, опираясь на толстую суковатую палку, шел отец Иван. По ветру развевалась его седая борода. Он был высок, но заметно горбился: старость пригибала его к земле. В левой руке он нес узелок и, видимо, спешил.
— К кому бы это? — спросила Арина. — Уж не к Пашкову ли? А ну, погодим.
Они постояли, стараясь дождаться к кому направился отец Иван, а потом пошли к Пашкову.
По пути встретили жену Зиновея Блинова. Она смотрела в сторону дома Пашкова.
— Здорово, Настя! Ты чего тут стоишь? Не видала, к кому пошел батюшка, не к Пашкову?
— К нему. Говорят, плох. А вы далече собрались?
— Да туда же.
Наталья входила в хату к свекру с замиранием сердца. На нее пахнуло чем-то далеким-далеким. Отсюда, после того как Митяй построил хату, она перебралась на новоселье, но первое время была здесь частой гостьей.
Да ведь теперь и свою хату она посещает очень
редко. Придет, приберет, посидит, а потом снова к Арине. И только сейчас она стала подумывать о переселении в свой дом.
Навстречу пахнуло воском и ладаном. Афиногеи Пашков лежал на широкой скамье под образами, обрамленными белыми рушниками. В лампадке светился ровный немигающий огонек. На столе в изголовье горела восковая свеча, а на развернутом платке лежали святые дары. Поодаль стояли женщины с угрюмыми, постными лицами. Было тихо, слышалось- дыхание людей.
— Прими, господи, новопреставленного раба твоего Афиногена, — вполголоса и скороговоркой читает отец Иван.
Наталье не жаль свекра. Наоборот, она чувствует какое-то освобождение. Но на сердце ложится грусть, и было обидно оттого, что. старик, чувствуя приближение смерти, все-таки не позвал ее. Осерчал. Некоторые бабы смотрели на нее осуждающе.
После чтения отходной отец Иван сказал:
— Православные граждане, прошу вас удалиться. А ты, Наталья, останься.
Когда посторонние ушли, отец Иван сел у стола и, завязывая в платочек крест и чашу с дарами, промолвил:
— Пособоровался и отошел с миром. Ты, Наталья, как невестка, имеешь причастность к сему дому. Иди заяви в сельсовет. Пусть придут сюда. Видит бог, я стар и мне ничего не надо. То, что он оставил после себя, передай тому, кто имеет власть.
С этими словами он нагнулся й вытащил из-под скамьи туго обмотанный разным тряпьем сверток.
Спустя полчаса в присутствии членов сельсовета, Арины, Натальи и отца Ивана Семен его развернул. В нем, в жирно смоченной постным маслом тряпице, лежал наган и четырнадцать патронов. В маленьком глиняном горшке — пачка николаевских бумажных денег и кучка золотых монет.
Семен покачал головой и, подбрасывая на руке наган, сказал:
— Деньги — это что-о, это понятно, а вот на кой т
хрен он оружие хранил и не сдавал? Как вы думаете, батюшка?
Отец Иван развел руками и пожал плечами.
— Неведомо мне, Семен. Но верьте мне, граждане, ■моя душа чиста перед вами.
— Ну ладно, ладно, отец Иван. Об этом мы доложим в уезде и в акте укажем. Пиши, Наташа, акт, а ©ы посидите. Посчитаем, сколько чего, запишем да подпишем.
Пересчитав деньги, Семен громко сообщил:
-г- Двадцать пятерок и тридцать четыре десятки золотом, двадцать семь катеринок и револьвер системы «наган» с четырнадцатью патронами к нему. Прошу, товарищи, проверить.
Утром следующего дня Семен с описью и актом сдал деньги в уездный государственный банк, а револьвер при помощи Чекунова оставил у себя.
— Благодарствую за эту штуку, товарищ Чекунов* Мало ли чего бывает.
ill
В боях под Орлом части Красной Армии разбили марковские и дроздовские полки и перешли в наступление. Корпус Буденного находился от Воронежа километрах в сорока. Горожане по поведению казаков в городе безошибочно оценивали положение дел, тщательно скрываемое белогвардейской печатью.
По ночам через Город неизвестно куда двигались обозЫс Офицеры нервничали, суетились и нередко вспоминали и говорили о Буденном.
Перед вечером, когда утихла дневная сутолока, а до запретного часа еще оставалось время, на главной улице появились парочки гуляющих. Из ресторана доносилась музыка. От грохота барабана и тарелок дребезжали стекла окон. На углу одной из улиц, пересекающих проспект, казаки, собравшись группой, ладно и стройно пели старинную военную песню. Мимо, замедляя шаг, шли офицеры, солдаты. Тревога, возникшая с приближением Буденного, забывалась.
И вдруг произошло событие, которое обескуражило белое офицерство и оставило после себя долгую память.
В самом центре города неожиданно раздалось несколько выстрелов и вслед за ними отчаянный крик: «Красные!»
Неизвестно, кто стрелял и кто кричал. Во дворы, на ходу выхватывая револьверы и сшибая друг друга, бежали прятаться офицеры и казаки.
Растерявшиеся и застигнутые врасплох прохожие прижимались к стенам домов. Возникший и нарастающий цокот копыт о булыжную мостовую поглотил все звуки. Улицу словно вымело. И тот, кто оказался случайным свидетелем, видел, как по ней во весь опор промчалось три всадника с обнаженными клинками.
Паника была настолько велика, что никто и не подумал остановить их. Доскакав до Петровского сквера, они свернули направо и скрылись. Большая Дворянская, как называли улицу по-старому, безмолвствовала. Успокоение пришло не сразу.
Понявшие, что никакой опасности не было, офицеры выходили из дворов и, одергивая гимнастерки, делали вид, что они все время находились на улице.
— Что произошло? — раздавались голоса то здесь, то там.
— В чем дело, объясните?
— Какое-то неприятное недоразумение, — передавалось в толпе, уже начавшей собираться возле штаба.