Боевой 19-й

Сегодня он молол зерно священнослужителю Ивану Успенскому. Мельник и поп горячо спорили. Мокей был сектантом.

— Ой, не дело говоришь, Мокей, — воздевая руки и крестясь, говорил отец Иван. — Сие противно равноапостольной церкви. Вольнодумство. Секта вы есть, а сие дело не совместимое с каноном святой церкви.

Около мельницы на возку сидели Арина и Наталья — они ждали когда их зерно тоже смелют. К мельнице подъехал Модест Треухов, слез с воза, молча привязал к телеге вожжи и, не глядя на женщин, поднялся по ступенькам к мельнику.

— Здоров будешь, Мокей Степанович! — приветствовал он Чистикова.

— Спаси, господь! — Мокей протянул свою длинную клешневатую руку.

Модест принял ее с опаской, зная шутки мельника и нисколько не веря в его богобоязненность. «Блажит дьявол, юродствует», — думал он. У Мокея была мертвая хватка. Он зажимал руку приветствовавшего своей клешней, словно железными тисками, а когда пострадавший тряс ее от боли, Мокей, словно не замечая, равнодушно тянул: «Спаси, господи, люди твоя».

Сейчас он вяло пожал пухлую ладонь Модеста и что-то прошептал, взгромоздясь на ближний куль с зерном. Треухов подсел к нему и кивнул на дверь:

— Бабам?

— Отцу Ивану.

— Слышал, Наташка Пашкова свекра бросила, с хаты сошла, к Арине совсем перебралась?

— Спросится с нее.

— Старик плох, с печи не слазит. Давеча жалился на невестку. Темное дело у нее с Митяем и Устином.

— И за это взыщется, — вздохнул Мокей.

Модест бросал новость за новостью, стараясь заинтриговать старика, расположить к себе, но Мокей оставался равнодушным. Наконец Модест глянул на дверь и, нюхнув табаку, просипел Мокею на ухо:

— Слыхал, наши Воронеж-город взяли?

— Мели муку — мука будет, — недоверчиво принял Мокей новость, но завозился и заметно оживился.

— Право-слово. Верный человек сказывал. И будто войне не нонче-завтра конец.

— Ох, господи! — не выдержал Мокей. — Узри дела нечестивцев и даруй победу воинству христолюбивому.

— Мокей Степаныч, так ты опосля отца Ивана смелешь мою пшеничку? Я три чувала привез.

Мокей страдальчески глянул на Модеста и зашептал:

— Не моги. JHe моги, Модест.

— Отчего? — изумился Модест.

— Нешто не знаешь, не хозяин я. По грамоткам из этого сельсовета мелю, будь он, анафема, трижды... помилуй, господи.

— Да ты им потом смелешь. Бабы — они погодят, а? .. Я сейчас втащу.

— Гляди сам, Модест. Кабы не они, для тебя я всей душой.

— Я враз.

Модест резво сбежал с лестницы, взвалил на широкую спину чувал и только шагнул к мельнице, как с воза соскочила Арина и, бросившись к Модесту, вцепилась в чувал. Модест не удержал и сбросил его на землю.

— Ты чего дуришь?! — заорал Модест, тяжело дыша.

— А ты чего кидаешься без очереди, не спросясь? Ты кто такой есть! Покажь бумажку! — наступала на него Арина.

Модест полез на Арину с кулаками. Арина отступала, а в это время Наталья подбежала к Модестовой лошади и быстро погнала ее в сторону от мельницы. Треухов оставил Арину и бросился к Наталье. Та столкнула с воза мешок с зерном и погнала лошадь дальше.

— Ты что делаешь!—закричал взбешенный Модест.

Тем временем Арина оттаскивала в сторону сброшенный Модестом чувал. Треухов бегал от Арины к Наталье, совершенно растерявшись.

— Бабы! — взревел он не своим голосом.

— Вот погоди, погоди, мы тебе сейчас мешки вспорем да зерно по земле распылим. Понял, оглоед чертов?

Арина и Наталья вернулись к возку и вновь уселись на него, посмеиваясь над Модестом.

— Сатаны! Ах, пропасти на вас нету! — ругался он с сопеньем и вздохами, взваливая мешки на воз.

— Я говорил, нешто это люди, это аггелы, — процедил выглянувший Мокей.

Модест сел на воз, щелкнул кнутом и уехал восвояси.

— Давайте, — смиренно сказал Мокей, поглядывая ему вслед.

Втащив мешки на лестницу, Арина стала следить за помолом, а Наталья возвратилась к возку, разметала по нему сено и прилегла.

Шумел ветер. Скрипела мельница. Наталья усмехнулась, вспомнив схватку с Модестом. И вдруг вихрь мыслей пронесся в ее голове: девичество и Устин, Митяй и свекор, Егор Рощин и Арина, и та страшная, никогда не забываемая история. Давно ли ей было семнадцать лет? Тогда только началась война с немцами, а вот уж сколько прошло времени, словно целый век прожит. И кто сейчас она? Ни невеста, ни жена.

Наталья закутала голову шерстяным платком и, прищурив глаза, задумчиво смотрела в степь. Где-то около неслышно ходили Устин и Митяй. Они загораживали один другого. Митяй куда-то проваливался, и она не искала его. Перед нею неотступно стоял Устин. Он ничего не знает о ней, как и она ничего не знает о нем. Где он теперь?

— Слушай, молодая! Слышь, ты!

Очнувшись, она обернулась. На дороге близ мельниЦы стоял солдат с котомкой за плечами, с палкой и махал ей забинтованной рукой.

— В село скоро поедешь?

— Как скоро, так сейчас! — крикнула Наталья.

Солдат постоял, потом снял с плеч котомку и направился к ней.

— Ноги потер до крови, утомился я, не могу дальше идти.

— А ты чей?

— Я-то? .. Погоди, погоди, — он остановился, присмотрелся. — Наталья Пашкова! Да никак это ты?

— Семен Быков! — вскрикнула Наталья и соскочила с воза. — Откуда ты?

— Издалеча.

— Надолго? — она взбила на возу сено и, тормоша Семена, просила: — Да ты садись вот сюда. Давай котомку. Вот Нюрка-то обрадуется. Тебя часто во сне видела. Спрашивала, к чему бы это? Не то, говорит, убили, не то скоро домой придет?

— Ну, слава богу, значит, жива она. А детишки мои как?

ri- Детишки живы, здоровы. Ну, а ты совсем ко двору, аль на побывку?

Семен показал свою культю и, словно сам удивляясь, водил по ней здоровой рукой и горестно улыбался.

— О, господи! — простонала Наталья и, отвернувшись, закрыла лицо.

— Отвоевался я. По чистой, — печально проговорил Семен. — А у вас какие перемены? — Семен сел. — Что в селе делается? Как Груздев поживает?

Наталья не сдержалась и заплакала.

— Груздева белые расстреляли.

— Петра Васильевича?!

— Рощина Ерку в куски изрубили.

— Про того я знаю. Это еще в мою бытность. А вот Петра Васильевича..'. Да-а. Гляди-ка, какое дело. Вечная память ему.

Наталья вытирала глаза, Семен хмурился и смотрел перед собой. Он ловко скрутил тремя пальцами правой руки цыгарку, закурил и с трудом выговорил:

— Ия горькую весть принес Любахе Петрушевой. Клим убит.

— Ой, Лю-убушка! Горькая головушка!.. — запричитала Наталья.

— Ну, Наташа, будет, не мути ты мою душу,— попросил Семен.

Вышла Арина и бросилась на шею Семену. Все вспомнилось. Старое горе смешалось с новым и прорвалось в бурных женских слезах.

— Да цыцте вы, бабы, — махал перед ними Семен своей культей, — не шумите вы.

Из дверей мельницы выглядывала черная голова Мокея. Он злорадно улыбался.

— Ну, поехали, поехали, — торопила Арина.— Свези Семена, а потом вертайся, Наташа.

Дорогой Наталья осторожно спросила Семена об Устине.

-— Последний бой мы вели возле станции Тамбов, — рассказывал Семен, — тут меня три раза, поранило, и больше никого я не видел. Не помню уж, как меня товарищи вынесли из боя, только через какое-то время я опамятовался в госпитале. И как приключилось это заражение, значит, крови, то доктор сказал: либо тебе, Семен, помирать, либо жить без руки. Ну, я согласился жить. А Устин, стало быть, подался дальше. Горяч он в бою, меры нет. Как шальной, в самое пекло кидается. Где он теперь — и не скажу, Наташа, не знаю.