Боевой 19-й

Мимо полка в фаэтоне, запряженном тройкой, мчался генерал Мамонтов. К фаэтону подъехал полковник Русецкий с красным надутым лицом и, не отрывая руки от козырька, что-то быстро заговорил, нагибаясь к генералу. Мамонтов, словно, от назойливого комара, резко отмахнулся и не обращая внимания на полковника, продолжал разговаривать с штаб-офицерами. Ему неприятен этот постоянно лебезивший полковник с его чрезмерной угодливостью. Казаки подровняли лошадей, подтянулись. Назаров следил за сотней, не выпуская из виду фаэтон. Он хотел, чтобы генерал как можно дольше ехал рядом с его сотней. Мамонтов беседовал с офицерами, не поворачивая головы, смотрел как-то в себя и шевелил седыми бровями. На окраине станицы фаэтон повернул, и генерал поехал обратно в Добринокую.

С Хопра неслись всплески, шум голосов. У переправы гудело огромное скопище людей. Суетливый топот, выкрики команд прерывались глухим громыханием двуколок, зарядных ящиков, повозок. Обоз вытянулся по берегу в несколько рядов. Подходили пешие отряды, внося еще больше сутолоки. Скоро пестрая шевелящаяся мешанина стала вытягиваться в рукав и потекла в узкое горло моста. Рядом с мостом двигался по канату паром, груженный пушками. На берегу стоял низкий тучный офицер, тесный мундир которого, казалось, вот-вот разлезется по швам. Офицер, видимо, распоряжался переправой и кричал больше, чем нужно. Его- мало слушали, но ему казалось, что все движется при его помощи, по его воле. Светлые подстриженные усы топорщились. Он сопел, точно сам был впряжен в повозку. Вдруг он вскрикнул, заметив, что на середине моста, попав колесом в пролом настила, застрял зарядный ящик. Казаки кричали й матерились. Митяй Пашков, с которым стряслась беда, растерянно оглядывался и настегивал лошадей. Лошади, дергая вправо и влево рванулись так, что ящик подскочил и одной стороной повис в воздухе, готовый опрокинуться в реку.

— Постромки... постромки, мерзавцы! — исступленно хрипел офицер, потрясая нагайкой. Однако его никто не слушал.,

— Ле-во-о!.. Пра-во-о!..— доносились спокойные голоса тянувших канаты парома.

Зарядный ящик кое-как водрузили на мост, и движение восстановилось. Низенький офицер остался в уверенности, что это он возобновил движение. Серая лента пеших казаков, сверкая штыками, протянулась через мост, выстраиваясь на той стороне в колонны. Полковник Русецкий, встревоженный встречей с Мамонтовым, бесцельно Носился взад и вперед, сам не зная зачем.

Назаров с Быльниковым подъехали к берегу. Лошади по-гусиному вытягивали шеи, опуская морды к самой воде.

— Кучумов! — крикнул, не оборачиваясь, Назаров.

— Я, господин хорунжий, — ответил лукавый казак.

— Ты чего сме-ешь-ся, сволочь? — сквозь зубы процедил Назаров.

— Никак нет, господин хорунжий, — удивился Кучумов.

Назаров посмотрел на казака. Лицо казака смеялось.

— Смеешься? — запальчиво крикнул Назаров.

—- Это у меня в лице так, господин хорунжий.

Кучумов недоумевал, почему нельзя смеяться.

— Смотри у меня! — погрозил Назаров плетью и,-соскочив с лошади, отдал повод. Лошади, едва ступив в реку, жадно пили воду.

Быльников умылся и сидел на берегу, играя перстнем. Массивный платиновый перстень изображал змею, обвивающую палец. Хвост и голова змеи замыкались в человеческом черепе. В глазнице черепа блестели камни. Назаров стал на колени, вымыл лицо и, доставая пригоршнями воду, пил. Вода через растегну-тый ворот проливалась на грудь. Назаров от удовольствия крякал.

Быльников улыбнулся.

— Хорунжий, это хорошая примета. Вы напоминаете библейского воина из стана Гедеона. Вы победите, — они тоже пили пригоршнями.,

— А вы? .. — вырвалось у Назарова.

— Я... — Быльников рассеянно смотрел на противоположный берег, на переправы. — Вы мне? Я... что ж, я напился, — уклонился он от прямого ответа.

Зной спадал, опустела станица. Мягкая пыль тонкой замшей одела крыши домов, деревья, ровным слоем легла на дорогу, стерла следы копыт. Багряное в закате солнце протянуло лучи над станицей, прощаясь с землей.

Присмирели воды Хопра, а на том месте, где недавно прошли тысячи конников, напевая, купались в тихой воде девушки. В старых девичьих песнях звучали мотивы то страстного зова, то жалобы, то упрека.

Заря сгорала, на станицу спускался вечер.

В станице Добринской, в доме. вдовы казачьего офицера, разместился штаб. По просторной горнице, заложив назад руки, немного ссутулясь, быстро ходил Мамонтов. С кисти правой руки мертвым ужом свисала плеть. Потемневшая кокарда, тусклые, как старая медь, погоны и расстегнутая шинель придавали генералу небрежный вид.

Внешность резко выделяла генерала из всей его свиты и штабистов. Быстрый взгляд серых глаз, орлиный нос, 'длинные пушистые усы, вздернутые кверху, подчеркивали хищную и своенравную натуру генерала. Излагая диспозицию, он мало обращал внимания на штабистов, почтительно сидевших за столом над картой, на офицеров, которые стояли поодаль и, склонившись над планшетами, что-то записывали или делали вид что записывают. В тоне генерала не было и намека на вопрос, и сказанное им принималось всеми как приказание, от которого отступать нельзя. Он не обращался ни к кому, а, $лядя перед собой, шевелил длинными усами и говорил, как будто проверяя вслух то, что было обдумано и решено им раньше.

— .. .Двенадцатая дивизия генерала Постовского, поддерживаемая сорок девятым пехотным полком, обрушивается на красных в районе Елань-Колено...

Остро зачиненные карандаши штаб-офицеров бегают над картой, пересекая реки, железные дороги, деревни, затем падают на нужные места и пометками как бы закрепляют прорыв.

Молодой темнорусый офицер с прямым пробором и с чистым, как у девушки, лицом, не глядя на клавиши машинки, быстро отбил последнюю строчку. Мамонтов подошел к нему и, прищурив глаза, долго читал текст. Чувствуя у себя за спиной генерала, офицер насторожился и, словно. пианист, приготовившийся взять новый аккорд, пригнулся к машинке. Мамонтов помял в пальцах папиросу, закурил и, помахав потушенной спичкой, приблизился к карте. Некоторое время стояла Мишина.

— Левой колонне генерала Секретева захватить Таловую, — продолжал Мамонтов, — выйти к узловой станции Лиски и, овладев ею, взять направление на Воронеж.

Вновь забегали карандаши и защелкала машинка.

Уже совсем стемнело, когда совещание закончилось. Казак осторожно, словно в руках у него был кипящий самовар, внес большую керосиновую лампу. Окна, казавшиеся в темноте придвинутыми, расступились. Мамонтов сидел за столом, горбясь над картой, и легонько постукивал по ней костяшками пальцев. Офицеры столпились у стола, прислушиваясь к отрывочным словам генерала.

— Да. Колонны идут трактами, большаками, выделяя сильные отряды для глубоких разведок. Во время движения корпуса проводить мобилизации конского состава, широко практикуя замену усталых лошадей лошадьми местного населения.

Кто-то робко, вполголоса спросил, какая политика должна проводиться корпусом. Мамонтов быстро поднял голову. Лицо его, обрюзглое, усталое, с голубоватыми мешками под глазами, ярко оттененными светом лампы, выражало не то смущение, не то недовольство.

Наступило молчание. Думалось, что Мамонтов ответит обычным для него каламбуром, но неожиданно ов встал, прошелся по горнице.

— Господа! — минуту спустя заговорил генерал.— Корпус является частью Добровольческой армии. — Он обвел всех холодным, отсутствующим взглядом и затем медленно, как бы подыскивая слова, продолжал: — Мы не без основания рассчитываем на поддержку разумной части измученного, уставшего от распрей русского народа, чаяния которого мы оправдаем уничтожением коммунистов, узурпировавших власть. Русский народ с помощью наших союзников установит тот священный и нерушимый порядок, который станет гордостью России.