Страница 14 из 85
Отец мечтал направить сына, как он говорил, «по своей стезе» и часто в кругу знакомых и друзей высказывал мысль о том, что русское военно-инженерное искусство есть и будет самым высоким, что русские фортификаторы за пояс заткнут любого иностранца.
. Обучаясь в реальном училище, на досуге Владимир занимался живописью и музыкой. Он выступал на благотворительных вечерах, и многие предсказывали ему блестящую карьеру музыканта. Старый художник, которого посещал Владимир, с укоризной покачивал головой и гбворил: «Вы талантливый юноша. Бросьте все и по-настоящему займитесь живописью. Из вас выйдет недюжинный пейзажист».
Но ни инженером, ни музыкантом, ни, художником Владимир не стал.
Последнее возвращение отца было печальным. Его привезли разбитого параличом. Незадолго* до смерти он рассказал сыну о том, что мать его жива, но она бросила Владимира, когда тому было два года. Конечно, Владимир может найти ее, но пусть решит сам, стоит ли это делать.
Схоронив отца, Владимир сжег все, связанное с памятью о мнимо покойной матери, и, не закончив реального училища, поступил в юнкерское кавалерийское училище. С тех пор военная служба, о которой он и не думал, стала его профессией.
Теперь все это осталось позади. Но больше всего волновал и мучил его разрыв с женой. Где она, что с нею?
Преданная, покорная и ласковая, она не раз говорила ему, что готова идти за ним куда угодно и, как бы трудно ни сложилась их жизнь, она его никогда не покинет.
Что же произошло?
.. .Шумный .Ростов напоминал военный лагерь. Он стал центром формирования белых армий. Сотник Быльников был призван.
— Не уходи, — просила она, с мольбой глядя ему в глаза. — Разве тебе не надоела война?
Быльников вспомнил о госпитале, в. котором он лежал с тяжелой раной, полученной в боях с немцами. Его считали почти безнадежным. Сколько же потребовалось героических усилий, бессонных ночей и просто глубокой человеческой любви, чтобы отстоять его у смерти.
Он знал, что обязан своей жизнью молоденькой сестре милосердия, ставшей потом его женой.
— Надоела, как и всем людям, — сказал он ей, помолчав.
— Но что ты, потерял, что ищешь, Владимир?
— Вера, ты понимаешь, что я отвечаю...
— Только перед своей совестью, Владимир. Останься, если я тебе дорога. Прошу, хотя бы ради моей любви.
—■ Не могу же я стать дезертиром.
— И не надо; Я (не хочу, чтобы ты был им. Но ты идешь не туда.
— Ты что советуешь? Ты на какой путь меня толкаешь?
— На который встали все, все честные люди, — ответила она робко,
— Вера! Это не твои слова. Кто научил тебя?!
— Жизнь. Тысячи людей, которые прошли через госпиталь.
Они проговорили до утра. Порой ей казалось, что он колеблется, что она победит и отвоюет его, как отвоевала когда-то от смерти.
Она ошиблась. После тяжелых раздумий он решительно встал и, обняв ее, сказал:
— Прощай!
Она вздрогнула и заплакала.
— Навсегда, Владимир!
— Нет, нет! — крикнул он и поспешно вышел.
Потом он еще раз побывал в Ростове, когда город снова был захвачен белыми. Полный надежд, он прибежал к своему домику. Ему сказали, что она ушла с красными и не оставила даже записки.
Теперь ошибся он. Встретятся ли они, и кто окажется прав?..
К скамейке неслышно подошла хозяйка и пригласила его к столу. Быльников встал и, отказавшись от ужина, попросил постелить ему во дворе. Но и во дворе ему долго не удавалось уснуть. Он лежал, глядя в распростертое небо, и думал, думал.
VI
Дышат прохладой первые августовские ночи. От ярких звезд тянутся тонкие, как паутинка, лучики света. Между раскинутыми палатками и повозками, припадая на левую ногу, медленно проковылял молодой хорунжий Архип Назаров. От стреляной раны левая нога у Назарова была короче правой и нестерпимо ныла.
Он остановился недалеко от костра, снял кубанку и, сдернув с лица черную повязку, устало опустился на охапку пахучего сена.
На правой стороне лица, через всю щеку, от виска до подбородка, шел красный шрам. Он портил и уродовал красивое лицо казака. Этот страшный сабельный удар Назаров получил в бою под Царицыном в 1918 году.
• Зажила рана, но красный шрам, как уздечка, подтянул кожу кверху, и рот перекосился. Назаров делал большие усилия, чтобы губы не кривились, но от малейшего волнения шрам синел, рот перекашивался, и страшным становилось тогда лицо Назарова.
Неподалеку тоскливо и громко заржал жеребец. Назаров вытянулся на сене, оперся на локти, положил в большие ладони свою маленькую голову и долго смотрел то на потухающее пламя костра, то на казаков, лежавших вокруг.
«Дон — это государство, казаки — нация...» — размышлял он.
Назаров видел, как прибывали и вливались в корпус новые части, дивизии генералов Секретева, Постов-ского, Кучерова. Корпус создавался из добровольцев, из богатых домовитых казаков, и поход обещал быть удачным. Это радовало Назарова и наполняло гордостью. Вчера Назаров видел генерала Мамонтова на смотру в честь прибывшего командующего Донской армией генерала Сидорина. Перед войском был прочитан приказ, и Назаров узнал, что главнокомандующим всеми вооруженными силами юга России назначен генерал Деникин.
И еще вспомнилось: «За верную службу лихим донцам — великое русское спасибо».
Так Мамонтов благодарил казаков, поздравлял их с походом на Москву. Хорунжему казалось, что генерал, произнося эти слова, смотрел на него одного и его одного благодарил за верную службу.
Сладкая дрема охватила Назарова. Издалека доносился однотонный визг колодезного вала: ведро падает на дно колодца, и он хлопотливо стучит. Затем послышалось медленное, тягучее «ур-лю, ур-лю», еще медленнее, пропел вал «у-ур-лю, у-ур-лю» и„ .вдруг оборвался на коротком и тоненьком «у». Тогда наступила необыкновенная тишина. Тлели угли в костре, и кажется, что все кругом заснуло. Только один казак, сидя на корточках и протянув над костром руки, тихо, будто во сне, проговорил:
— А сердцу вот как тяжело, братцы...
Назаров старается понять, о чем говорит казак, но сон властно сковывает глаза.
К костру незаметно подсел солдат в грязной холщовой гимнастерке с раскрытым воротом. Почесывая волосатую грудь, на которой болтался медный крест, он внимательно слушал казака.
— .. .Три Георгия получил на германской. Служил верой и правдой. На прошлой неделе ездил я в станицу Урюпинскую — бумаги в штаб дивизии возил. Без меня сын от красных прибег. У красных по глупости был... дите несмышленое. За домом отец приглядал, немощный, старый. Г. Богу молился да на печи лежал. Допытался у людей про внука, да и говорит: «Слыхал я, внучок, служил ты у антихристов, у антах. Правда аль нет?» Загорелся внучок да ему: «Ну, хучь и был, тебе какое дело? Не маленький, знаю, где мне быть, не тебе учить. Лежал бы, ты себе на печи да блох считал». Взвозился дед, заматерился, весь вечер сопел и на печь не полез. Посля угомонился, а обиду затаил. Наутро, не сказавшись внучку, обрядился в мундир, да и уехал в штаб к карателям. Так-то, мол, и так-то: «Заслуже-ный X на замирении Кавказа был, с турками воевал, а внучок обижает, у антихристов был, сукин сын, а теперь смеется с меня. Вразумите его за ради бога, посеките трошки». Приехали каратели. Увезли сына в штаб. Сидел на крылечке штаба и дед, курил с казаками да брехал с ними о службе, а вечером один казак и спрашивает: «Ты чего, дедок, дожидаешься?» — «А внучок, говорит, у меня тут, вот й дожидаюсь». Ломанул казак деда за дверь и показал: «Иди, во-она туда за бугорочек, там пять березок, а в березках — внучок твой. Иди, присыпь землицей. Какой ни на есть он у тебя, а человек».