Избранное

В литературной судьбе Виньи специфическим образом наложились друг на друга обстоятельства индивидуальной биографии и эпохи. Он формировался как человек и поэт в эпоху Реставрации (1815—1830), когда и во Франции и во всей Европе после крушения наполеоновской империи монархи Священного союза вознамерились вернуть былые порядки, власть и авторитет аристократии и церкви, ниспровергнутые буржуазной революцией 1789 года. Идеи монархизма, легитимистского традиционализма и религиозного смирения стали модой, и этой моде оказались легко подверженными прежде всего романтики, с их резким неприятием буржуазности, с их комплексом ностальгической тоски о прошлом как о некоем потерянном рае; с этих идей начинал в 20-е годы и Гюго, будущий пламенный адвокат «отверженных». Юный граф де Виньи, наследник старинного, гордого своими воинскими традициями аристократического рода, вступивший шестнадцатилетним в июле 1814 года в кавалерийскую гвардию свежекоронованного монарха Людовика XVIII, как нельзя более годился в символы этого духа эпохи — высокородный поэт-кавалергард, служитель муз и трона.

Этот трон надолго запечатлелся в памяти и современников и потомков, критики и историки литературы тщательно фиксировали всякие проявления аристократизма именно как классовой позиции в творчестве Виньи, к поэту непременно примысливался граф, и даже там, где попросту проявлялся благородный дух, подразумевалась еще и благородная кровь. Виньи стал в значительной мере символом «аристократического романтизма».

Между тем эта роль, если и тешила тщеславие молодого Виньи, с самого же начала ощутимо его тяготила, и вся его творческая жизнь была в известном смысле преодолением этого клише, высвобождением из-под его диктата. Даже в ранних своих произведениях первой половины 20-х годов он нигде не вставал на сугубо классовую точку зрения (в том числе, как мы увидим, и в «Сен-Маре»), и в то время как молодой Гюго, повинуясь поветрию роялизма, воспевал «мучеников Вандеи», погребение Людовика XVIII и коронацию Карла X, Виньи уже в поэме «Траппист» (1822) идею верноподданнического служения королям неразрывно сопрягал с идеей королевской неблагодарности, вероломного монаршего предательства. Служба в королевских войсках, эта дань родовой славе, досаждала ему все больше и больше, с 1825 года он, пользуясь предлогом сватовства и женитьбы, пребывает в регулярно продлеваемых отпусках — вплоть до окончательной отставки в 1827 году, и когда он позже будет осмыслять эту «героическую» эпопею своей юности, он прославит не плеск знамен, не фанфары побед, а «неволю и величие» простого служаки солдата.

Виньи дебютировал в эпоху Реставрации, но не был связан с нею душой. Многие европейские романтики, разочарованные результатами буржуазной революции, на какое-то время предались было мечтам о повороте истории вспять, и Реставрация вроде бы услужливо предоставила им этот шанс, вернув Европе монархию и религию. Но тут-то и суждено было романтикам пережить второе историческое разочарование; это судьба Арнима в Германии, Ламартина, Гюго — и Виньи — во Франции. Виньи прямо назвал в 1830 году режим Реставрации «антинациональным». Революцию 1830 года он, правда, встретил в растерянности, восставший народ его и впечатлил и устрашил, но в эти бурные дни многое в его исторической этике окончательно встало на свои места: в своем дневнике он восхищается поступком офицера, который пустил себе пулю в висок, чтобы не стрелять в народ, а поспешное бегство королевского двора, оставившего на произвол судьбы своих подневольных защитников-солдат, он в том же дневнике откомментировал с презрительным гневом: «Порода Стюартов!»

Все не так просто в творческой биографии «графа де Виньи». В литературе он был не графом, а поэтом, и все его откровения и заблуждения идут в первую очередь на этот счет. У нас он долгое время был непопулярен, ибо слишком поспешно прописан по ведомству «реакционного романтизма». Наши читатели могли познакомиться только с романом «Сен-Мар», двумя-тремя стихотворениями, кочевавшими из хрестоматии в хрестоматию, и драмой «Чаттертон», давно ставшей библиографической редкостью. Лишь в последние десятилетия критика стала всматриваться в творчество Виньи внимательней — и открывать в нем большого и сложного художника, одного из самых ярких представителей романтической литературы Франции1.

Первые шаги Виньи в литературе связаны с лирикой. Здесь он идет в ногу с временем. Начало 20-х годов ознаменовано во Франции бурным расцветом лирических жанров, и это не случайно. Только что отгремевшая эпоха революционных потрясений и наполеоновских войн не благоприятствовала развитию лирики — слишком громко говорило оружие. Виньи вспоминал позже: «К концу империи я был рассеянным лицеистом. Война царила надо всем в лицее, барабан заглушал для нас голоса учителей, и таинственный голос книг обращался к нам на языке, казавшемся всего лишь холодным и педантичным... Никакое размышление не в силах было завладеть надолго головами, беспрерывно оглушаемыми громом пушек и звоном колоколов». Крушение наполеоновской империи дало французским литераторам на первых порах иллюзию относительного затишья, возможности перевести дух, сосредоточиться — настала пора «размышлений», и именно так озаглавил в 1820 году свою первую книгу элегических стихов Ламартин, открывший тем самым эпоху романтической лирики во Франции.

Через два года выступили со своими поэтическими сборниками и двое других начинающих романтиков — Гюго и Виньи. Но если молодой Гюго еще во многом связан с декламационно-риторической патетикой классицизма, то Виньи, как и Ламартин, обращается к поэзии сосредоточения и самоуглубления. Он тоже по видимости отстраняет от себя всякую злободневность — его лирический герой, как и лирический герой Ламартина, выясняет свои отношения не столько с веком, сколько с мирозданием, историей) творцом и судьбой.

Но этот герой, в отличие от ламартиновского, не обнаженно интимен, а объективирован, эпичен; если тот по преимуществу говорит от имени своего «я», то этот не склонен к непосредственно-

цикла повестей Виньи «Неволя и величие солдата», подготовленное Б. Г. Реизовым, А. М. Шадриным и А. А. Энгельке в серии «Литературные памятники» (Л., «Наука», 1968); обстоятельную главу Н. П. Козловой о Виньи в книге «История зарубежной литературы XIX в. Часть первая» (М., Изд-во МГУ, 1979); книгу Т. В. Соколовой «Философская поэзия А. де Виньи» (Л., Изд-во ЛГУ, 1981).

му самоизлиянию. Он, как правило, облачен у Виньи в мифические и исторические одежды. Поэт будто рассказывает нам притчу, и, как в притче, действие предельно скупо, но зато оно глубоко драматично и всегда устремляется к выразительной, афористической развязке, одновременно и символической и глубоко личной. От эпики через драматизм к лирической символизации — таков поэтический канон Виньи в его лучших стихотворениях. Все бури и страсти романтической эпохи ведомы Виньи, но особенность его поэзии в том, что он хочет видеть эти страсти «обузданными», закованными в броню дисциплинированной формы. Это соответствует и столь характерной для Виньи этике стоического молчания, мужественной сдержанности. Романтизм Виньи — самый строгий среди художественных миров французских романтиков. Об этом постоянном стремлении поэта к самодисциплине и системе прекрасно сказал французский исследователь Поль Вьялланекс: «Ламартин поет, Гюго фантазирует. На долю Виньи остается композиция»^

В рамках этой строгой системы и пульсирует лирическое «я» Виньи, вполне по-романтически смятенное и ранимое. Его герой велик духовно, он возвышен над обыкновенными людьми — но избранничество давит его, ибо становится причиной рокового одиночества. Среди ранних стихов это тема «Моисея», среди поздних — «Гефсиманского сада». На этих холодных высотах ему остается только вопрошать творца о смысле своего избраннического удела, но творец безучастен и безмолвен, он равнодушно взирает не только на муку избранника, но и на несчастья всего человеческого рода. Так возникает сквозная для Виньи тема богоборчества — тема, которой он в немалой степени обязан Байрону и которая наряду со многими другими резко отделяет его от официальной идеологии Реставрации. Уже в одном из первых своих стихотворений он возмущается «кровожадностью» бога («Дочь Иеффая»), его мучит вопрос о том, как мог «благой» и «всемогущий» творец допустить 2 страдания человечества и, если он их допустил, так ли уж он благ и всемогущ. Логику этого бунта Виньи склонен домысливать до конца: в своем дневнике он даже взвешивает возможность того, что день Страшного суда будет судом не бога над людьми, а людей над богом.