Страница 53 из 57
«И - справедливо, – подумал он. – Поделом тебе.»
Сзади нетерпеливо загудели. Уже горел зеленый свет, но Прошин не двигался с места, провожая взглядом того, кто, может быть, единственно был дорог ему, и чувствуя необратимую потерю настолько важного, что размышлять о смысле этой утраты было невыносимо…
Он вспомнил: после развода, когда уходил из дома жены, сына только выкупали в маленькой пластиковой ванночке, и последнее, что Прошин видел, эту салатовую ванночку с пенистой от шампуня водой и игрушками – двумя шариками, красным и белым, вздрагивая, лежавшим не ее поверхности. А затем он уехал к Глинскому. Пить. У Сергея тогда собралась компания. Тянули вино, танцевали… Он сидел там, с виду веселый и беззаботный, но душу его глодало странное чувство подавленности и стыда, будто он кого–то обокрал… Себя, что ли? И сейчас забытое это ощущение вернулось к нему вновь, и он вспомнил всех, кто был тогда у Сергея, вспомнил чужие, единожды виденные лица…
Опять перекресток, опять нога вжимает педаль тормоза, опять – школьники…
Прошин ехал в парикмахерскую.
Вчера, роясь в записной книжке, он наткнулся на телефон Ани, некогда продиктованный ему Козловским, и, решив подстричься перед защитой, позвонил ей. Неизвестно почему та обрадовалась, посулила сделать из него киногероя и сказала, что ждет в любое время.
Несмотря на утренний час, народу в парикмахерской набилось много. Алексей прошел мимо очереди, с трудом узнал Аню, колдовавшую над чьим-то обреченно полысевшим черепом, и, мигнув ей, присел рядом, поглядывая то в окно – на тронутую печальной желтизной листву тополей, то в женский зал, где дамы с яйцевидными сушильными колпаками на головах сидели в ряд, напоминая инопланетян перед пультом космического корабля.
Через несколько минут, спешно расправившись с поточным клиентом, Аня усадила Прошина в кресло и, наклонив его голову над раковиной, намылила ее вытащенным откуда-то из глубин тумбочки дефицитным снадобьем. Тут, вероятно, тоже были и свои тайны, и «свои» люди, и люди с улицы, и, возможно, даже интриги, игры и прочая ерунда…
Под вой мощного фена Прошину было поведано о новом замужестве, о пьющем супруге-артисте, уехавшем на гастроли, о скуке, одолевающей покинутую жену по вечерам…
«Сейчас – домой, - размышлял он, машинально остря с ней. – Перекушу, переоденусь… Галстук надо надеть в полоску – он к костюму подходит великолепно…»
- Так я тебя жду? – Она выпустила липкую струю лака на вмиг окаменевшую прическу. Бедро ее вроде бы ненароком прижалось к руке Прошина.
«Приехать к ней? – спрашивал он себя, глядя в зеркало на ее миленькое, смазливое личико. – Торжество-то отмечать не с кем… И вообще – пополнение коллекции…»
- К семи часам. – Он интимно улыбнулся.
- Деньги положишь в тумбочку, - шепнула она. – На свое усмотрение.
«Вот щучка! – беззлобно удивился Прошин. – Без десяти часов любовник – и такие расчеты…»
Впрочем, прическа была великолепна.
«Домой, быстрее домой», - подгонял он себя, прощаясь, благодаря и уточняя час свидания, на которое не очень-то и стремился.
До защиты оставалось два с половиной часа.
И через два с половиной часа он вошел в лекционную аудиторию института, куда уже стекались знакомые и незнакомые люди, причастные к последнему кону игры; развязал тесемки, развернув листы ватмана с чертежами узлов, схем и орнаментов формул и встал, облокотившись на кафедру.
Он сжато и очень уверенно говорил, шурша рулонами бумаги, и осекся лишь раз, вспомнив нечаянно утреннюю встречу на перекрестке. И лишь на мгновение…
Было тихо и скучно. В скрещении солнечных лучей, с трудом пробивавшихся через мутные оконные стекла, клубилась пыль, поскрипывали шеренги кресел… Кто смотрел на часы, кто в пространство; Бегунов бесцельно водил ручкой по бумаге, вычерчивая геометрические фигуры, и изредка кивал Полякову – единственному, который то и дело испрашивал у него дозволения задать диссертанту вопрос и задавал его – с ядовитейше–добродушной интонацией и, всякий раз получив сухой и четкий ответ, садился на место, смущенно разводя руками. Схватку злодея–оппонента и умницы– диссертанта они разыграли превосходно, но вскоре поняли, что вполне могли обойтись и без нее – своими придирками Поляков только всех раздражал. Второй оппонент – сонный, седобородый старичок с перламутровым носом и склеротическими прожилками на щеках, в пенсне и академической тюбетейке – регулярно и благосклонно наклонял голову, видимо, не очень–то вникая в суть доносившегося извне; третий – Таланов – грозно помалкивал. И, как только Прошин закончил, встал и, попросив у Бегунова слова, сказал:
– Красиво. Очень красиво… И чувствуется многолетняя, кропотливая работа, проведенная диссертантом… Но прошу прощения… Я слабо понимаю практическую ценность работы, прошу прощения…
– Моя работа имеет конкретное значение для новейших печатных плат, внедряющихся в радиофизическую аппаратуру, – «на дурака» отчеканил Прошин фразу из поляковского сценария.
Смысл сказанного им дальше никто из присутствующих до конца уяснить не мог. Он и сам туманно представлял себе этот смысл, твердя зазубренные слова, пространно ссылаясь на авторитеты и помня напутствие Полякова: «Выучи и дуй. Знаток этой темы на защите будет один. Я. Но если Таланов и дока, то пусть попробует опровергнуть… Я, например не смогу. Чтобы опровергнуть, надо всему нашему НИИ проверять эту брехню экспериментально».
Выслушав ответ, Таланов замычал, якобы постигая идею, и сел.
Слова попросил Поляков.
– Мне хочется отметить, – с чувством сказал он, – оригинальность диссертации. Имея под собой, фигурально выражаясь, чисто радиотехнический фундамент, она, тем не менее, выходит в смежную область… Я возлагаю ответственность в вопросах радиофизики на более компетентных коллег, присутствующих здесь, но, что касается своей специфики, нахожу работу диссертанта чрезвычайно серьезной и, главное, актуальной. Очень, очень интересно!
Все разыгралось превосходно: Авдеев смастерил красивую игрушку, а Поляков придал игрушке значимость – будто выдал детский грузовичок за настоящий, убедив, что грузовичок так смотрится с крыши небоскреба…
Проснулся и дедушка в академической тюбетейке.
– Ну, я скажу без обиняков, – важно осматриваясь по сторонам, начал он. Честно скажу. Вот… Честно. Ничего я в работе товарища Прошкина не нашел. Вот… Никаких погрешностей, никаких помарок. И поскольку, можете поверить мне на слово, я в силах оценить практическую ценность труда, то без обиняков скажу: ценность есть!
Бегунов приподнялся, обвел внимательным взглядом Прошина и Полякова, будто что–то хотел сказать им…
– Как научный руководитель, я считаю работу законченной и… – он усмехнулся, – ничего не остается делать, как присоединиться к предыдущим ораторам.
Все мило и как бы понимающе заулыбались.
После голосования Прошин разродился благодарственной речью к руководителю, к оппонентам, отпустил несколько слов о своей неизмеримой радости при мысли о применении своего труда на практике, о скромном вкладе в науку во имя прогресса и так далее…
Он любовался собой как бы со стороны: веселые голубые глаза, загорелое лицо, белозубая улыбка. Голливудский супермен… А что? Чем плохо быть голливудским суперменом? И тут ошарашивающая догадка обожгла его… А ведь игра–то – все, кончилась!
Осталось утвердить диссертацию в ВАКе – а ее утвердят, потому как прицепиться не к чему, затем передать лабораторию Глинскому и заказывать билет в Австралию… Он выиграл. Но… дальше–то что, дальше?
Он растерянно смотрел не поднимающуюся с кресел ученую массу, идущую поздравить его – бессовестного проходимца, на доску в меловых разводах, и стало ему вдруг до горечи и боли одиноко и грустно. Он пожимал чьи–то руки – сухие, потные, сильные, трясущиеся; видел перед собой плавающие улыбки, очки, седины, раскланивался в ответ на похвалы… И думал: дальше–то что, дальше?!