Страница 47 из 57
Он быстро схватил ее за руку.
– Стоп! – Она спрятала бумагу за спину. – Ты поступаешь не по- мужски… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена…
Прошин нехотя разжал пальцы.
– Удивительно, – сказал он со смешком. – Я видел десятки начальников лабораторий - вообще десятки всяких начальников! – и у всех дело поставлено так, что их гаврики пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н–да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего бы не стоило свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?
– А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал – такие все сделают быстро и красиво, удовлетворяясь подачками, о которых ты вчера так воодушевленно говорил, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон. Физики и жизни. Какая же я дура! – Внезапно всхлипнула она, ударив себя по щеке ладонью. – В какую же мерзость влипла! Как теперь с этим жить!
– Наташа. Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. – Я… заклинаю тебя. Давай… так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и… тему восстановлю! От тебя требуется одно – подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный…
– Да брось ты это делячество! – поморщилась она. – Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановят. А бумажка получит ход. Я… не могу сделать иначе.
– Жаль, – сказал Прошин. – Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как материал мелкой производственной склоки, определяющей, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому–то другая. Правда, лишний шум… Но – переживем.
– Ошибаешься. Все будет разбираться в далеко не радужном для тебя варианте: на фоне всех твоих дел, твоего облика… Будет скандал, уверяю тебя. Более того: твоей давешний прокол замазан благодаря недальновидности начальства. И всяким режимным нормам. Но моя сестра – в Генеральной прокуратуре. И вхожа к первому лицу. Если за дело возьмется квалифицированный и независимый следователь, вся твоя линия защиты, уверена, окажется ватной… – Она помолчала. – Слушай, скажи… Зачем ты… все это жульничество… вообще… зачем?
– Угу, – молвил Прошин, кивая в пустом раздумье, – Детская непосредственность. Хочу все знать. Да ты понимаешь, что я с тобой… всерьез! Что сейчас, руководимая своей глупейшей твердолобостью, ты разрушаешь наше будущее, на краю которого мы стоим… Вот на каком краю – не знаю…
- Я не верю тебе. Вообще не верю. Тебе было нужно мое тело. Что же, ты все получил.
- Наташа, ты оскорбляешь и себя, и меня… Пройдет время, и ты раскаешься в этой своей глупости. Раскаешься не раз! Хорошо. Расскажу о тебе о своих планах, которые, надеюсь, будут твоими. Честно расскажу. Вскоре мне предстоит длительная командировка. Минимум – на год. Мы оформим отношения после приезда в Москву, и ты поедешь вместе со мной. В шикарную, высокоразвитую страну. И пусть Лукьянов подавится этой лабораторией и всякими анализаторами!
- Ах, вот каковы перспективы… - брезгливо протянула она. – И неизвестно, насколько затянется эта командировка, так?
- А это мы посмотрим… Вместе посмотрим.
- Очень полезная информация, - сказала она. – Меняющая все для тебя к худшему.
- Вот что… высокоидейная девочка… - тяжело дыша, произнес Прошин. - Катись отсюда! Вон! Действительно - дура! К черту! Ненавижу! – Он сжал кулаки, и глаза его потемнели от бешенства.
По стеклу иллюминатора скользнула туманная розовая вспышка. Глухим раскатистым переливом прогрохотал гром. Тяжелые нити невидимого дождя дружно вонзились во вздыбившуюся волнами плоскость моря. С палубы донеслись обеспокоенные голоса и топот матросских башмаков.
Надвигался шторм.
– Переживем, – повторял Прошин, хватаясь за ползавшие по столику и по полу предметы и не зная, куда их приткнуть. – Переживем!
***
К утру качка улеглась.
Зябко ежась, Прошин вышел на полубак; сомкнул пальцы на холодной металлической трубе поручня, выпрямившись, окинул взглядом измученных бессонницей глаз белую нить прибоя, вытянувшуюся вдоль далекой песочной желтизны берега.
На судне кипело рабочее оживление. Матросы в замасленных робах и драных тельняшках грузили под вопли научного состава аппаратуру, устанавливая ее на станину. Готовился решающий комплексный эксперимент; под воду спускался «Лангуст» и еще несколько приборов. В случае, если их симбиоз будет успешным, предполагалось поставить на испытаниях точку. Возле «Лангуста» с отверткой в руках сидел глава океанологов Кеша: щуплый молодой человек в выцветших шортах цвета хаки. Этот более других раздражал Прошина своей крикливостью, излишней восторженностью и чудаковатостью, граничащей с идиотизмом. Недавно то ли спьяну, то ли под влиянием сумасбродной идеи, что посещали его ежеминутно, Кеша сбрил свою непривлекательную, худосочную бородку и жестоко пострадал: загорелое лицо его казалось теперь перемазанным сметаной. Отвинтив крышку с разъемом энергопитания, Кеша разглядывал внутренности прибора. Разглядывал из соображений праздной любознательности, не подозревая, как дорого таковая могла обойтись: восстановление герметизации требовало определенного навыка. Прошин скрипнул зубами, готовя ругательство. Но сдержался. Напряженно, еще не веря в то беспорядочное переплетение мыслей, что несло в себе законченную планомерность дальнейшего, он наблюдал, как Кеша, обратной стороной приложив к крышке прибора прокладку, закручивает винты. Закрутив последний, вытер жало отвертки о шорты и, воздев лицо к небу, проорал в приливе, видимо, славного настроения, некое пронзительное междометие, отчего испуганные чайки взметнулись со снастей и, горланя, помчались в сторону берега. Кеша, растянув в улыбке рот до ушей, сунул пальцы в рот, готовясь свистнуть им вслед, но, поймав на себе стеклянный взгляд Прошина, смутился и, вместо того, чтобы свистнуть, с серьезным видом принялся ковырять ногтем в зубе.
– Как спалось? – спросил он.
– Плохо спалось, – отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное. - И он отправился завтракать.
Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.
«Ну, – обратился он ко Второму, – что делать будем?»
«А ничего, – мгновенно откликнулся тот. – Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел».
«Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!»
«А что делать, если она встала поперек?»
«Это я встал поперек! Поперек всем.».
«Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали».
«Я – убийца?!».
«Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам – здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.».
Прошин отодвинул тарелку встал. Пошел в каюту; дверь за собой притворил неплотно, чтобы слышать, что делается на палубе. Прилег, не раздеваясь, на койку.
– Спускай! – донесся крик Ворониной и одновременно заскрипели на блоках тросы – станина уходила под воду.
«Слушай, ты, – мертвея от страха, спросил он Второго. – А кто будет платить? Нет, я знаю, неправдой можно прожить, и здорово можно прожить и сдохнуть легко; но платить–то все равно придется… И если здесь не заплатишь, то заплатишь там…»
«Никакого там, – последовал веский ответ. – нет и не было. Не впадай в мистику. Ты плод эволюции земных организмов, выползших из первичного океана. Вспомни школьную биологию – с возрастом ее упорно стараются забыть! Вспомни! Обезьянки, питекантропы, прочие австралопитеки… Затем ты. Боги и всякие «там» рождены в темных головах питекантропов или… знаешь, что я тебе скажу… трусов! Так что живи, и живи так, как лучше. Привет, друг!»