Страница 11 из 16
Потом нежно взял руками её за голову и прижал к себе.
— Милушка моя... А ловко ты его. В самую маковку угодила! И не пикнул. Может быть, посмотреть на него хочешь?
— Не хочу...
— И ладно. Прикажу не хоронить... Пусть его шакалы сожрут аль расклюют вороны... всё, ловить птиц мы больше не станем. Собирайся, домой поедем.
А по дороге князь раздумывал над тем, почему Тур промахнулся: в дружине нет стрелков, равных ему по меткости. Поделился своими мыслями вслух.
— Видно, рука дрогнула, когда голубь громко крыльями захлопал...
— Скорее всего так... А голубя я же просил подержать, хотел желание на него загадать. Да уж, видно, Господь тебя надоумил выпустить и жизнь спас. Ты пока помолчи, а я сотворю молитву в благодарность за твоё спасение... «Иисусе сладчайший Христе, Иисусе человеколюбче, услади сердце моё многомилостиве, молюся, Иисусе Спасе мой, да величаю Тебя спасаемый...»
Забава чуть удивлённо и с доброй улыбкой взирала на мужа, сердцем ещё не понимая того, что он делает. Почему молится какому-то невидимому, неосязаемому Богу? Она же верила в тех богов, которых на капище можно потрогать и с которыми дозволяется лицом К лицу поговорить.
И после прочтения молитвы Аскольд оставался задумчивым; Забава знала: сейчас лучше к нему не обращаться, А князь, вспоминая недавние события и сопоставляя их с более ранними, пришёл к выводу, что к случившемуся на поляне прежде всего имеет отношение Сфандра.
«Если старшая жена ревнует меня к Забаве, она и желает её смерти... Накануне, как сказала Настя, Сфандра и Дир встречались тайно на прорекарище... Я бы многое отдал, чтобы узнать, о чём они там говорили... Светозар меня тоже предупреждал: Тур — соглядатай Дира (цепь каких-то явлений, известных боилу, представляла собой основание для такого подозрения); а раз так, то и брат замешан в подготовке убийства милушки, которого, слава богу, не произошло...»
«Злые, самолюбивые, занятые только собой... — Ярость душила Аскольда. Сфандру и Дира сейчас он готов был растерзать на кусочки. — Только как доказать их вину?! А ведь точно хотели погубить невинную душу!.. Связать бы их по руке и ноге и пустить по глубокой воде: кто кого перетянет. От своего не отступятся, знаю... Глаз да глаз нужен! Утешает лишь, что Сфандра отбывает к брату, и мыслю, что неспроста... В общем, объявили они мне войну... Хотя война-то уже идёт: убили христиан, вот и грека пришлось у Рюрика укрыть...»
И тут на ум пало самое страшное: «Ведь Тур мог подслушать и наш разговор с Вышатой о моём сыне, которого я хочу сделать соправителем; значит, смерть может угрожать и ему!..»
Но ещё одного не предполагал Аскольд — вероятности гибели его самого. Хотя говаривал отец — потомок братьев Кия, Щека и Хорива: «Все мы растём под красным солнышком, на божьей росе... Что было, то увидели, что будет — увидим...»
4
Кузнец Олаф и берсерк Торстейн ждали, когда у Афарея отрастут волосы, чтобы потом выехать из (второй Ладоги в Новгород. Можно было подумать, что «морской конунг» перевёл человека из разряда рабов и свободные люди, да так в лагере и думали, но Водим ме хотел лишаться прекрасного строителя, поэтому ковш пенного пива, завершающего процедуру перевода, греку не подносил. А без этого хоть и с длинными полосами раб оставался рабом.
Скальд Рюне тоже попросился поехать к Рюрику: хотелось увидеть словенского князя и сочинить о нём две-три висы, неважно каких; на большее у скальда не хватило бы вдохновения. Другое дело — петь о подвигах конунга. А тут какой-то князишка, во владениях которого вот-вот взбунтуются его подданные.
Пока шли приготовления к отъезду, колдунью Листаву поместили в избушке, сооружённой специально для неё за третьим магическим кольцом, чтобы она там в одиночестве чаще общалась со своими духами и вымаливала у них прежнее покровительство. Как у неё шли дела, оставалось тайной, только по ночам норманны и дикая водь, жившая в камышовых шалашах поблизости, видели, как над избушкой вспыхивает огонь, а затем в виде змеи улетает в тёмное звёздное поднебесье.
И вот настало время. Конунг ещё раз собрал всю пятёрку и, напутствуя словами, чтобы без хорошо содеянного, ради которого он их посылает, не смели показываться на глаза, отпустил от себя. Афарей на улице обнял Кастора, провёл ладонью по его лысой голове... Кевкамен в Новгороде сказал, что лысые греки похожи на синих общипанных кур; Афарей отвернулся, чтобы скрыть слёзы.
— Не плачь, отец, ты едешь туда, где живут свободные люди... Мы ещё встретимся.
Афарей вытер глаза, внимательно посмотрел на сына. Догадывается ли он, с каким заданием едут они в Новгород, хотя знал, что сие держится в строжайшей тайне. На лице Кастора ничего такого не обнаружил, сел вместе с Листавой в телегу, запряжённую двумя лошадьми.
В сопровождении верховых скальда, кузнеца, берсерка и нескольких конных охранников выехали из лагеря.
Всё бы ничего, да по дороге потеряли чеку, но не заметили, и колесо, вихляясь на оси, в конце концов соскочило, — колдунья сильно ушиблась. Пришлось остановиться в ближайшем селении у води, подправить телегу и наложить на ушибы чаровницы повязки из лечебной мази. Случай сам по себе незначительный, но он сильно подействовал на Афарея. «Видно, ничего путного из нашей затеи не получится...» — решил грек про себя. Про это, конечно, никому не поведал.
Как только завиднелся Новгород, охранники оставили пятёрку и повернули коней назад. Афарей немного успокоился, когда их как мастеровых пропустили через крепостные ворота. Теперь предстояло обосноваться на Кузнечной улице, а разрешение на это надо испрашивать у старосты, который задаст кучу нежелательных вопросов. Но тут за определённую мзду на помощь пришёл хорошо знавший Листаву волхв. Через него заплатили старосте, и тот, уже ни о чём не спрашивая, дал «добро» на покупку полуразвалившейся и давно бездействующей кузни.
Тут уж грек не только успокоился, но и начал клясть себя за то, что поначалу придал значение каким-то приметам: «Христианин, а веришь бог знает во что... Прости меня, Иисусе Христе человеколюбче, из ума выжившего».
Отстроили заново кузницу, задули горн, и дела пошли — мастерство Олафа сказалось! Да и Афарей многое умел... А там и Торстейн кое-чему подучился. А Листава и Рюне хлопотали всё больше по домашнему хозяйству.
Скальд в поисках съестного подолгу ходил по городу, всё замечал, ко всему приглядывался и немало достойного и доброго увидел в укладе жизни славян. Но и дурного тоже.
В первую очередь поразили его взятки в большом количестве и разнообразии: шкурками, зерном, мукой, дорогими украшениями, посудой, мёдом, одеждой, монетами. Брали, давали, не стесняясь, хотя закон народного веча карал за это; только здесь, в вольном граде русов, норманны впервые услышали поговорку вроде «Закон, что дышло, куда повернёшь, туда и вышло»...
И ещё поразила скальда грязь на улицах; хотя они были мощены брёвнами, но после дождей под колёсами повозок эти брёвна разъезжались, и тогда между ними образовывались непролазные колдобины. Видно, не только потом, спустя немало веков, говорили, что на Руси три беды: дороги, налоги (подразумевались разные виды взяток) и дураки. Правда, в большом количестве водятся последние и в других странах.
Народ в Новгороде суетный, вспыльчивый, самолюбивый, весёлый, любивший подраться, но добрый, отзывчивый на чужую беду. Как и сыну Афарея, пришёлся по душе Рюне жизненный уклад рабов и людей, от кого-то зависимых, но живших как свободные граждане.
Один раз скальд увидел Рюрика, выезжающего с дружиной на охотничьи ловы. Думал, что это изнеженный матерью князёк (говорили, что она никогда не расстаётся с ним, подсказывая, что и как делать), а предстал перед глазами крепкий, с гордой осанкой, красивый муж со внимательным, скорее даже цепким взглядом.
«Сладить с таким нелегко будет», — подумал Рюне, и тогда пришла на ум недавно сочинённая им виса о языке, который что знает, всё скажет, а чего не знает, и то скажет. «Потому верь не языку, а глазу», — говорили поэтические строки.