Сто суток войны

И второе, что тоже следует помнить: тридцать седьмой-тридцать восьмой годы нанесли очень сильный удар по авторитету командного состава нашей армии. Ведь на глазах у бойцов, у младшего и среднего командного состава в этот период один за другим изгонялись из партии, арестовывались, исчезали командиры и комиссары полков и дивизий, не говоря уже о начальниках более высоких рангов.

Это стало страшным, но привычным явлением. И в сознании людей к началу войны сохранилось ложное представление о том, что многие их довоенные командиры оказались изменниками родины. Ведь публичной реабилитации, недвусмысленно сделанного и доведенного до сведения армии признания ошибок тридцать седьмого-тридцать восьмого годов так и не произошло. Те, которые погибли, а их было большинство, так и оставались оклеветанными, их доброе имя так и не было восстановлено в сознании их подчиненных. А те командиры, которые вернулись в армию, были возвращены так тихо, так бесшумно, словно их не то пощадили, не то помиловали.

В этих условиях авторитет командира в армии неслыханно упал, и не мог не упасть. Наши предвоенные беды сыграли большую роль в том неподчинении командирам, которое нередко имело место в 1941 году. В ходе войны пришлось заново воспитывать в людях не только чувство абсолютного доверия к командиру, но порой и вытекающее из этого сознание необходимости сделать все ради сохранения его жизни.

Конечно, бывало по-разному, и в летописях первых же месяцев войны сохранилось множество фактов высокого самопожертвования людей, спасавших своих командиров ценой собственной жизни. Но, увы, было не так мало и других случаев. И то, что целый ряд даже высших наших командиров пропал без вести, есть не только следствие тягчайшей обстановки начала войны, но и в такой же, если не в большей, мере следствие тяжелейших процессов, пережитых армией в тридцать седьмом-тридцать восьмом годах, процессов, которые всякую другую армию, наверное, вообще разрушили бы до основания.

101 «…она потащила меня за руку к своей полуторке, чтобы показать, в каких местах… пробили ее машину осколки мин. Так я ее и снял около ее пробитой полуторки — в косынке и платьице. Этот снимок потом бил напечатан в „Красной звезде“»

В «Красной звезде» был напечатан не только снимок Паши Анощенко, но и мой очерк о ней — «Девушка с соляного промысла». Как теперь выясняется, и то и другое дорого ей обошлось.

Облик этой дерзкой и самоотверженной девушки-«шоферки» врезался мне в память на долгие годы. Через пятнадцать лет после тех событий в Крыму, о которых идет речь в записках, я написал маленькую повесть «Пантелеев», в которой была и Арабатская стрелка, и погибшая рота, и не успевшая переобмундироваться девушка в выцветшем платье и косынке, возившая под огнем минометы, прицепив их к своей пробитой осколками полуторке. Именно эта повесть еще через десять лет помогла мне разыскать Пашу Анощенко.

Несколько месяцев назад я нашел у себя на столе письмо, пришедшее из Керчи. В обратном адресе была указана незнакомая фамилия, но с первых же строк письма стало ясно, что в нем идет речь о хорошо знакомых мне событиях. Вот это письмо с некоторыми сокращениями:

«Обращаюсь к вам с просьбой. Дело касается одной статьи, напечатанной в журнале „Москва“ под заголовком „Рассказ Пантелеева“. В этом рассказе Вы описали то, что происходило в Крыму на Арабатской стрелке под Геническом. В рассказе упоминается о девушке-шофере, которая подвозила боеприпасы к передовой. Когда я прочитала этот рассказ, я узнала в девушке-шофере себя. Это было в конце сентября 1941 года. Я была вольнонаемная — меня брали на укрепление обороны с машиной. Я возила снаряды на передовую линию с дер. Ген. горка, где находился штаб, через пионерский лагерь к Геническу. По машине немцы вели обстрел. В машине находились пять бойцов, снаряды и был прицеплен полковой миномет. Осколком снаряда ударило в капот по брызговику, капот отлетел, к счастью, мотор не задело, верх кузова машины был прострелен пулями. Мотор заглох. Бойцы ушли в окоп, а я в это время продула трубку, подающую горючее, завела мотор, собрала бойцов, и мы поехали дальше. Снаряды мы разгрузили на передовой у домика, стоявшего в стороне от пионерлагеря. Обстрел продолжался, было прямое попадание в дом, и это спасло машину и снаряды…

Эти события потом были описаны в газете под заголовком „Девушка с соляного промысла“, помнится, за 2 октября 1941 года. Прошло много лет. Дни войны стали забываться, и вот однажды одна учительница, которой я раньше рассказывала о днях, проведенных на обороне Геническа, принесла мне журнал с описанием этих событий. Читали рассказ всей семьей, затем я отослала его в Ленинград сыну (он там учился), а он отдал его кому-то почитать, так и затерялся, больше у меня ничего не осталось, что бы напоминало мне о прожитых годах войны… Очень хотелось бы иметь хоть одну газету военных лет с описанием этого эпизода моей жизни. Но где хранятся такие газеты, я не знаю. Может, вы сможете в этом мне помочь.

До свидания, с уважением к вам, Колупова Прасковья Ник. Фамилия до замужества Анощенко П. Н. В газете моя фамилия указывалась правильно, а в журнале нет, там было написано Горобец, правильно Анощенко».

Я написал Прасковье Николаевне и вскоре получил ответ:

«…Вы просите рассказать Вам о том, как сложилась моя жизнь-судьба после сентября 1941 г. Я Вам опишу.

2 ноября 1941 г. по приказу командования временно отступить мы начали отступать через пролив в Тамань. Я в это время работала на санитарной машине. И я с ранеными переправилась в Тамань. В Тамани меня вызвал полковник Ульянов и в присутствии маршала Сов. Союза т. Куликова (очевидно, Кулика. — К. С.) сказал, что наш полк расформировывается и что я с бойцами направляюсь в Краснодарский край, ст. Роговская, в медсанбат 217. Там я встретилась со своим мужем Беспяткиным Георгием Ефимовичем, в то время он был лейтенантом. Замуж я вышла еще до войны, но паспорт заменить не успела, так я и осталась на своей фамилии. Жить нам пришлось недолго. 22 марта нашу 156-ю дивизию направили на поддержку керченского десанта. 9 мая мы начали отступать. Я возила раненых на сан. машине с д. Михайловки в крепость г. Керчи, а 14 мая мне сказал старш. лейтенант, что мой муж Беспяткин Г. Е. погиб в боях за Керчь.

После отступления с Керчи нас направили опять на фронт под Ростов. Под Ростовом около реки Маныч мы сразу же попали в окружение. Мы разбились на маленькие группы по приказу командира и начали ночами выходить из окружения. А днем я переодевалась в гражданскую одежду и добывала продукты для нашей группы. Шли мы Сальскими степями. Когда пробираться стало труднее, мне сказали, что мне, как будущей матери, лучше пробираться одной. И я пошла одна. Идти было очень трудно, шла в основном ночами, выбирала проселочные дороги, ровно месяц и десять дней.

На Сольпром, где жила раньше, я не пошла, т. к. мне сказали, что меня разыскивают и что у начальника полиции лежит вырезка — фотография и статья из газеты обо мне на столе под стеклом, и он все время узнавал, не вернулась ли я. Итак, мне пришлось жить на другом сольпроме, вблизи Керчи. Но и здесь стало известно, что я служила в армии. Местный полицай Пеганов Евгений Николаевич допрашивал меня, с какой целью я вернулась сюда, и бил. В этот период у меня родился сын. Я назвала его в честь погибшего мужа Георгием.

Жена полицая заступилась за меня, сжалилась, как женщина, что у меня маленький ребенок. Но все же полицай сказал одному немецкому офицеру, что я русский солдат и муж был командиром. Офицер этот пришел к нам домой, бил и сказал, что меня расстреляют. Пригрозил, что если я уйду, то расстреляют всех родственников, а сам поехал за гестаповцами. К счастью для меня, он не доехал, по дороге погиб. А я забрала ребенка и уехала в Исламтерский район, где и жила до освобождения Керчи. В этих местах были люди, эвакуированные с Сольпрома, они знали обо мне все, но меня никто не выдал, а когда находили листовки, приносили мне читать.