Страница 13 из 37
Ты пишешь: «Мне интересно было работать с металлом, деревом, сочинять стихи, рассказы, рисовать, а меня заставляли делать то, что я не хотел…»
В таких вещах утверждать что‑либо трудно. Но, боюсь, со стихами и рассказами у тебя дело не пошло бы. Потому что писательство не любят на уровне «интересно». Его любят, как Чехов любил — пятьсот страниц в год и смерть от чахотки. Любят, как Есенин — «всю душу выплещу в слова».
Рисовать? Старому Ренуару кисть к руке привязывали — держать не мог, но и не писать не мог.
Металл, дерево? Недавно в Вильнюсе я видел, как работает замечательный мастер янтаря и металла Винцас Крисюнас. На ковшик фантазии приходится бочка черного, кропотливого труда. Вся паутина металла вяжется вручную. Это у нас перед глазами светится загадочное янтарное солнышко. А у Винцаса — рыжая пыль, дымок испаряющейся кислоты и синий, жгучий, опасный столбик пламени под хоботком горелки.
Но дело даже не в том. Пусть тебе и очень нравится профессия, тебя тянет к творчеству, но этого мало.
Можно быть актером, журналистом, художником — и всю жизнь выполнять механическую, однообразную работу, которая нужна, но, увы, неинтересна. Право на творчество, как правило, получает лишь тот, кто уже доказал свою способность творить.
А где твои доказательства?
Ты пишешь, что любишь возиться с металлом и деревом? В стране полно заводов, мебельных фабрик, строек, где возятся с тем и другим. Кто мешает тебе уйти из института и заняться тем, чем хочется?
Но этот очень простой выход тебя совсем не привлекает. Ведь сегодня бросишь институт, а вдруг завтра придется пожалеть?
Мне кажется, М., ты просто боишься риска. Боишься самостоятельного решения. Тебе хочется быть счастливым сегодня, но так, чтобы ответственность за твое завтрашнее счастье нес кто‑то другой. Родители, учителя, газета — кто угодно, только не ты. Потому‑то и просишь; прикажите мне жить по–человечески сегодня!
Но таких приказов, к сожалению, никто никому не отдает…
«Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет. У нас в семье всегда царит деловая атмосфера. С детства меня приучили к самостоятельной жизни. Я всегда сам убирался, готовил, ходил за покупками в магазин. Считалось, что эта жизненная школа мне опять же нужна… для будущей жизни. В редком случае отдыхал летом с родителями. Ездил работать на Украину в колхоз, чтобы узнать настоящую цену хлеба; участвовал в научной экспедиции; ездил много раз в спортивные лагеря, путешествовал с рюкзаком по Днепру; ездил по Волге…»
«Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет», — утверждаешь ты.
В искренности твоей не сомневаюсь, но, думаю, что ты все же поторопился с выводом.
Ты не избалован, нет. Но — откровенность за откровенность — ты маменькин сынок. Довольно типичный маменькин сынок эпохи турпоходов, спортлагерей и стройотрядов.
Дело в том, что сами, так сказать, стандарты комнатного воспитания в наше время сильно изменились — следует признать, к лучшему. Домашний мальчик семидесятых годов должен не только слушаться маму, но и заниматься спортом, водить «Жигули», быть смелым с девушками, на лето уезжать не с родителями, а с приятелями. Самостоятельностью сыновей нынче хвастаются, как прежде хвастались покорностью.
В этом, стандартном, смысле тебя воспитали хорошо — я без иронии. Не исключено, что ты уже накопил приличный запас надежности. Вероятно, на тебя можно положиться и в турпоходе, и в стройотряде.
Но мальчик становится мужчиной не только в турпоходе или в стройотряде и даже не в экспедиции, а лишь тогда, когда берет на себя полную ответственность хотя бы за одну судьбу. Пусть даже собственную.
Вот в этом смысле ты еще ребенок, еще целиком при родителях.
Должен сразу сказать — винить в этом твоих родителей я не стану. Ну, перехватили они малость в заботах о тебе. Но что делать — родители, как умеют, заботятся о нас до конца наших дней. Я не оговорился — не своих, а именно наших.
Мы живем в построенных ими домах. Взрослея, а потом старея, заново оцениваем и используем их опыт. В тягостный момент нам неожиданно помогают люди, которым когда‑то помогли они.
Мы часто забываем, что воспитание — процесс двусторонний. Родители воспитывают детей, но и дети, вольно или невольно, тоже воспитывают старших. Причем начинают это делать, едва поднявшись с четверенек.
Вот мать кричит сыну в соседнюю комнату;
— Пойди сюда!
— Не хочу!
— Пойди сюда, кому говорят!..
А вот другой разговор:
— Пойди сюда!
— Не могу, я занят: дом строю.
— Ладно, достраивай и приходи…
Глядишь — заложены два типа будущих отношений, причем характер их во многом зависит от ответа ребенка.
Ну, с трехлетнего‑то смешно спрашивать. Но, скажем, тринадцатилетний подросток, тот уже воспитывает родителей вовсю. Часто врет — они становятся подозрительными, без конца клянчит деньги — становятся мелочными, упрямится без причин — в них развивается деспотизм.
Конечно, младшие на старших влияют не только в плохую сторону. Я, например, знаю пятнадцатилетнюю девочку, которая воспитывает родителей так, что одно удовольствие смотреть. Она заботится, чтобы отец и мать были красиво и модно одеты, чтобы читали книжки и смотрели фильмы, которые сегодня обязан прочесть и посмотреть всякий достойный молодой человек. Выучив новый танец, она тут же показывает его дома. Не прячет от родителей своих приятелей и подруг. А также всякими другими способами не дает отцу с матерью преждевременно постареть.
Зато и девочке этой живется куда легче, чем большинству ее сверстниц: молодым, хорошо информированным родителям не приходится объяснять уйму вещей понятных любому восьмикласснику…
Словом, не кажется ли тебе, М., что в общих интересах повысить ответственность детей за воспитание родителей?
Ты пишешь: «Я выполнил то, что был обязан сделать: поступил в институт, сдав экзамены на 5 и 4 Мне казалось, что, поступив, я завоюю себе хоть немного свободы. Но какое горькое разочарование ждало меня! Теперь моя задача состояла в том, чтобы получить диплом с отличием и потом (в будущем!) получить хорошее распределение.
И тут я впервые взбунтовался. Мне понравилась одна, довольно узкая область науки, и я, бросив все, ушел в нее с головой. Получая зачетные тройки по остальным предметам, я всецело был поглощен моей новой работой. Я был счастлив. И вдруг — снова стена! Нашлись новые покровители, которым моя работа показалась важной. Под их «чутким руководством» я опять должен был делать не то, что хочу, а то, что надо, иначе мне не удастся обогнать каких‑то конкурентов в этой же области науки. Зачем обогнать? Да чтоб в будущем получить ученую степень, иметь обеспеченное положение и т. д. и т. п.».
Я от всей души тебе сочувствую: ты втянут в гонку не только изнурительную, но и бессмысленную. Иногда ее называют борьбой за место в жизни. Ты сетуешь, что этой гонкой руководили твои родители. Допустим. Но почему же ты своевременно не поделился с ними своим жизнелюбием, не попытался объяснить, что человек, не способный быть счастливым один, сегодняшний, день, не будет счастлив никогда — ведь вся жизнь состоит из дней? Почему не рассказал раньше о том, о чем написал сейчас в письме?
Ты им не помог — вот и они не сумели помочь тебе.
Вообще, искать виноватого на стороне — дело бесперспективное. Ну, соглашусь я с тобой, что виноваты родители. Легче тебе станет жить? Человек, который хочет не пожаловаться, а изменить свою судьбу, винит в собственных бедах себя. Сам упал — сам и встанет…
Ты — человек и, как всякий человек, хочешь выразить себя. В работе, в любви, в радости. Это твое естественное право.
Но правом этим ты можешь воспользоваться, а можешь и не воспользоваться.
Мой товарищ Жорка воспользовался.
Болезненный и тщедушный, он уехал из южного города в Приполярье, где была возможность заняться именно тем, к чему тянуло.
Он не стал блестящим специалистом, но зато попробовал на ощупь и на зуб работу, которую прежде любил издалека.