Заключительный аккорд

Солдаты разбрелись между домиками и елями.

Барвальд и Павловский прошли мимо кухни и вышли на дорогу, где был убит Бельке.

— Выходит, что Цимерман удрал с Перлмозером, — заговорил первым Пауль.

— Генгенбах говорил только о Цимермане.

— Нам об этом почему-то рассказал, а сам с ними не побежал.

— Это не говорит против него.

— Теоретически это означает, что он каждую минуту может продать нас Зейдельбасту.

— Так ведь он говорил с нами без свидетелей.

— В данном случае довольно и одного подозрения, — сказал Павловский, которого было трудно поколебать и убеждениях.

— А какая ему от этого польза будет? Может, он и на самом деле хочет сблизиться с нами?

— Как бы там ни было, но ротный обошёлся с ним очень мягко. Если бы со своего поста ушёл кто другой, ротный уложил бы его на месте.

— Ты видишь сам: получается, что Генгенбах доносчик и об этом хорошо знает ротный?

Пауль пожал плечами.

— За ближайшие два часа многое выяснится. Я уверен, что уголовники свалят всю вину на Генгенбаха.

— Посмотрим, как на это будет реагировать сам Зейдельбаст.

— Только Генгенбаху уже ничем нельзя будет помочь.

— Выходит, ты ему поверил? — удивился Павловский. — У тебя нет никаких шансов, доктор. В один прекрасный день…

— Он может погибнуть сегодня же. Давай лучше поговорим с товарищами. Нужно действовать!

— Но как?

— Я и сам не знаю. Однако интуиция подсказывает мне, что над честным человеком нависла опасность.

Майор Брам явился к генералу Круземарку по его приказанию.

Генерал сначала уставился на Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, который красовался у майора на шее, а затем грубо спросил:

— Что за свинство творится в вашем полку, Брам?

— Об этом, господин генерал, я сам узнал только полтора часа назад.

— Это меня нисколько не удивляет. Каждый раз, когда вы нужны, вы всегда отсутствуете или находитесь в пути.

— Как я должен понимать вас, господин генерал?

— Не будем обманывать друг друга, Брам. Я не хуже вас разбираюсь в жизни, и, к слову говоря, мне прекрасно известна ваша слабость к молоденьким девушкам. Вы меня понимаете?

Майор молчал.

— Уладьте дело таким образом, чтобы мне не пришлось нигде упоминать вашего имени в связи с этим нелепым дезертирством.

— Господин генерал…

— Как вы это сделаете — дело ваше. На всякий случай я хотел бы знать о возможном соучастии в атом деле некоего Генгенбаха. С профилактической целью упрячьте его за решётку, это никогда не помешает.

— Я всё расследую, господин генерал.

— Вам не расследовать, а действовать надо. Мне нужны результаты. Хайль Гитлер! — И генерал подтолкнул Брама к выходу.

Глава восьмая

Дальнобойная артиллерия разбила деревню до основания. Крыши многих домов провалились, стены рухнули, и лишь печные трубы одиноко торчали среди развалин. Болтались оборванные телефонные провода. Временами клочья облаков наплывали на полную луну. Всё вокруг казалось призрачным. Снег блестел, ветви деревьев едва раскачивались. В такие минуты часовые на постах внимательнее вглядывались в темноту, но на передовой было почти тихо.

Мотор машины заработал, выбросил из выхлопной трубы облачко сизого дыма. При включении первой скорости в коробке передач послышался скрежет. Юрию Григорьеву это подействовало на нервы. Он прибавил газу, отчего джип сразу же побежал резвее. Подъехав к разрушенной хижине, что находилась неподалёку от бункера, в котором помещался коммутатор, Юрий резко нажал на педаль тормоза. Зина, сидевшая на заднем сиденье, чуть не упала.

Юрии бросил взгляд в её сторону и уловил насмешливые искорки в глазах девушки. Он заметил, как дрогнули уголки её губ. Свернув в сторону, Юрий увеличил скорость и скоро выехал на большую дорогу, которая проходила по окраине села Трояны. Потом он повернул на северо-восток и дал полный газ. Машина мчалась по обледенелой дороге.

Сидевшие в машине молчали. Проехав несколько километров, Григорьев сбавил скорость и, свернув с дороги, не без труда повёл машину через засыпанный снегом кустарник, поднимая за собой облако снежной пыли.

Григорьев посмотрел в зеркальце заднего обзора и увидел, что стена леса за его спиной плотно сомкнулась. Лупа ярко освещала всё вокруг.

Юрий выключил мотор. Все молча переглянулись, но никто даже не пошевельнулся.

Вот уже несколько дней Григорьев не переставая думал о задании, которое он получил. Оно заключалось в освобождении товарищей Хельгерта и Шнелингера.

Под вечер Иван Добрушкин пришёл в бункер к Юрию и внёс несколько разумных предложений по проведению предстоящей операции. Прощаясь, он отпустил какую-то шутку, а когда дошёл до выхода, занавешенного плащ-палаткой, остановился и, обернувшись, сказал:

— Ах да, чуть не забыл… — Он достал из фуражки маленькую, тщательно сложенную бумажку. — Это тебе от Зины. — И вышел, не дожидаясь ответа.

В записке было написано: «Мне нужно поговорить с тобой. Ровно в 22.00 будь у хижины, что рядом с коммутатором. ЗБ». И больше ничего.

И вот Зина уже сидит рядом с ним. Всё получилось как-то само собой: они встретились, как всегда, на условленном месте, где встретятся и завтра, и послезавтра. И будут без устали говорить о своей любви.

Он осторожно снял с головы Зины пилотку и еле слышно произнёс:

— Я так люблю гладить твои волосы.

— Гладь, сколько тебе захочется.

До него вдруг дошла вся сложность этого вечера, который он никогда не забудет.

Зина тоже задумалась, лоб её прорезали морщины.

— Я почти ничего о тебе не знаю… Ни о твоём прошлом, ни о том, о чём ты сейчас думаешь.

Он заглянул ей в глаза:

— Я уверен, мы оба думаем об одном и том же.

— Я думаю о нашей любви, Юрий, но ведь война ещё не кончилась.

— Кому ты это говоришь…

— Разве воина требует от нас другой морали?

На лица обоих сразу же набежала тень озабоченности.

— А разве во время войны запрещается любить?

— Я не думаю, что Тарасенко одобрит наши взаимоотношения, когда узнает об этом… Возьмёт да и переведёт одного из нас в другую часть. Для него борьба против врага — превыше всего.

Лицо девушки вплотную приблизилось к лицу Юрия. Он нежно погладил своей загрубевшей ладонью её щёки.

— Тарасенко, безусловно, хорошо разбирается в военных и политических вопросах…

Зина прижалась к нему. Юрий почувствовал тепло её тела.

— Любовь сильнее всего, — шепнул он. — Наша любовь, Зина…

Юрий впервые в жизни говорил девушке такие слова. Раньше слова «я люблю тебя» казались ему неестественными, какими-то театральными. А сейчас они сами сорвались с его губ.

— Островский сказал, что жизнь даётся человеку один раз и прожить её нужно так, чтобы не было стыдно за прожитые годы… Я не цитирую, но почти точно…

Юрий обнял девушку за плечи, прижал её к себе.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — прошептала Зина.

Они даже забыли о морозе, а он тем временем покалывал их щёки. Обоих их пугала неизвестность.

Со стороны передовой доносился приглушённый рокот артиллерийской канонады.

— Хорошо бы сейчас очутиться в Сухуми, ну хотя бы на несколько часов… — начала Зина и замолчала.

На следующее утро Юрий Григорьев спустился в бункер, где размещался коммутатор. Работало несколько раций.

— Тридцать пятый, как слышите меня? — запрашивала одна из радисток.

Юрий подошёл к Зине и остановился за её спиной. Девушка работала быстро: её движения были точными и ловкими. По щекам её разлился слабый румянец. Юрию снова захотелось погладить Зину по волосам.

Зина Бунинская родилась в Киеве в двадцать четвёртом году. Выучилась на учительницу, потом перешла на комсомольскую работу. Как только началась война, она добровольно ушла в Советскую Армию…

Зина неожиданно и быстро обернулась. Глаза её радостно блеснули.