Страница 83 из 98
Особенно удачно прошёл у нас вчера детский бал-маскарад. Чудесны были праздничные, умытые ребятишки, с такой радостью игравшие во все игры, так тепло встречавшие наших артистов, с таким восторгом теребившие Деда Мороза! Были чудесные костюмы, Крокодил, Слон, Заяц, Охотник, Рыбак, ну и, конечно, множество Голубей мира, Снежинок, Снегурочек и т. д. Сами дети тоже много выступали, читали, пели, плясали, некоторые очень хорошо. В общем, все остались довольны и у меня как-то потеплело на сердце после этого праздника — без пьянки, без хулиганства, без всего того, что в здешней глуши так часто уродует каждый праздник.
Причём были все возрасты детства, и такие товарищи, которые еле-еле выучились ходить самостоятельно, и мальчуганы с ломающимися голосами и пробивающимися усиками, и девочки, робко и гордо несущие свою пробуждающуюся девичью красоту, и милые существа в марлевых костюмчиках, существа с одинаково угловатыми движениями, одинаково звонкими голосами, не мальчики и не девочки, а просто «дети».
Новый год мы с Адой встретили вдвоём, начерно, усталые, но дружные, немножко выпили, немножко закусили и легли спать сейчас же после того, как Новосибирск поздравил нас с Новым годом по радио. Собираемся ещё раз встретить его хоть по старому стилю, по-настоящему, с ёлкой, чистые, отдохнувшие и даже нарядные. Надеемся, что нам это удастся. Ведь из-за моего расписания работы мы никогда ничего толком не празднуем!
Вот сколько наговорила вам всякой всячины. Пора заканчивать. Спасибо вам, дорогие, за подарки, письмо, за новогоднюю телеграмму. Всё пришло как раз к празднику. Ещё раз поздравляю вас с Новым годом и желаю большого, большого счастья. Спасибо вам за всю вашу доброту, за всю вашу любовь, за вечно молодое и отзывчивое ваше сердце, за то, что вы — моя семья.
Очень продолжаю беспокоиться о Борисе - хоть и радуюсь вестям о том, что он поправляется, но какая это мучительно-долгая история и как ему, наверное, тоскливо в больнице!
Крепко целую вас и люблю. Пишите!
Ваша Аля
Б.Л. Пастернаку
28 января 19531
Борис мой родной, наконец получила первую твою, уже домашнюю, весточку2. Спасибо тебе! Я не сразу почувствовала облегчение, слишком велика была во мне тяжесть твоей болезни, мне ещё нелегко и сейчас, я ещё страдаю по инерции, но вместе с тем и наступает в душе рассвет дня твоего выздоровления. Как я вымаливала тебя у тёмного, северного неба, у ледяной северной реки, у всех четырёх ветров, у всех суровых северных стихий, как будто бы именно они держали тебя в плену, как будто бы от них всё зависело! Я не молюсь, я не умею, я не верю - несмотря на все Асины заклинания! но в час горя, в час беды, я вся по-язычески растворяюсь в небе, не в том, что выдумали люди, а в том, что над головой, я чувствую, как и моя судьба включается в вековечное движение судеб всех светил и всех стихий — боль утихает. Нет больше ни времени, ни пространства, ни условностей, я вхожу в твою палату и беру в руки твоё сердце. - Но как недолговечна эта анестезия! И опять бьёшься головой об стенку — единственный вид реальной помощи, которую я способна оказать себе и другим! Живу я всё так же, по-прежнему очень много работаю, по-прежнему последние крошки времени отнимает здешнее мудрёное хозяйство, и всё самое нестоящее стоит больших усилий, а на самом-то деле самым главным всё время была твоя болезнь, да и не то что болезнь - жизнь твоя.
Очень хорошо, что вы поедете в санаторий, и очень хорошо, что ты уже дома, и очень, очень хорошо, что ты мне написал, и всё очень хорошо. Где ты будешь отдыхать, далеко или где-нб. под Москвой? И как хорошо, что вместе с Зиной3. Какая дикая вещь, собственно говоря, что тебя я знаю почти наизусть, гораздо больше и глубже, чем любая мать своего ребёнка, — а её и о ней — совсем ничего. И о том, что её зовут Зиной, узнала недели три тому назад, из Асиной открытки, где было сказано, что Зина пишет о том, что тебе лучше.
Я помню только, как тогда, давно ты приезжал к нам на несколько дней4, мы сидели среди книг и апельсинов у тебя в гостинице, и ты был страшно влюблён (в Зину!) и нечленоразделен. Потом мы ходили с тобой в магазин и покупали ей маникюрный прибор и платье, и ты пытался объяснить мне её рост и размер на моём росте и размере, и в это время глядел на меня, но мимо и сквозь. Так с того самого дня Зина, с её ростом, размером, цветом волос и глаз, сущностью, со всем тем, благодаря чему она, именно она, стала твоей женой - остаётся для меня полнейшей тайной. Одним словом
«жена — есть жена», сказал Чехов. Всякая.
В том числе и Зина.
Родной мой, поправляйся хорошо, крепко, не торопясь, не обольщаясь хорошим самочувствием и не пугаясь плохого, я знаю, что должно пройти ещё порядочно времени, пока всё в тебе уравновесится и успокоится.
Как всегда, прошу тебя не удивляться бреду моих записок, я всегда пишу ночью, почти во сне, и, вероятно, не бредовым и не сонным остаётся одно, основное — я очень люблю тебя, настолько, что вот ты уже и дома, а не В больнице. Мы все ОТСТОЯЛИ И отпросили А, Эфрон в Доме культуры тебя, и Зина, и Ася, и все те, кого я не знаю, — и я тоже.
Крепко целую тебя, мой родной. Поправляйся.
Твоя Аля
1 В кн.: Эфрон Л. О Марине Цветаевой (М., 1989. С. 405) письмо это ошибочно датировано 28.I.52 г. М.А. Рашковская и Е.Б. Пастернак - публикаторы новооткрытых писем Б, Пастернака Ариадне Эфрон. (Знамя. 2003. №11)- передати-ровали его в соответствии с оригиналом.
2 В письме от 12.1.53 г. Б. Пастернак пишет А.С. «Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной. Я - дома...» (Там же. С. 171).
3 Зинаида Николаевна Пастернак (1888-1966) - жена Б.Л. Пастернака.
4 Речь идет о приезде Б.Л. Пастернака в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры 24-27 июня 1935 г.
Б.Л. Пастернаку
25 февраля 1953
Дорогой мой Борис! Сегодня я видела тебя во сне (это начало не сулит ничего путного, и сейчас же вспоминается Ася в худших её проявлениях, т. е. в видениях и снах!). Но всё равно я расскажу. Мы шли с тобою рядом, и слева был бледно-зелёный и сверкающий ледоход, он же - море, и ты говорил о том, что всё — условно, что те же сосны в Туруханске и в Крыму, а я плохо слушала и смотрела на твой профиль, тёмный против солнца, и была отчего-то преисполнена гордости и лукавства. Мы шли, и нас обгоняли грузовики-цистерны с волго-донской водой, потом был город, у входа в который ты остановил грузовик и попросил у шофёра воды — запить лекарство. Лекарство было в маленьком четырёхугольном флакончике, и принимать его нужно было четыре раза в день. Мы искали стакан, и смеялись над тем, что ищем его, и ты запивал свой порошок из моих ладоней, я смотрела на твой затылок свысока и с нежностью. Потом ты похлопал цистерну по боку, как коня, и сказал, что вода — святая и живая. «Привет!» — сказал шофёр, и святая и живая вода уехала. Ещё потом, когда мы уже шли по городу, ты вдруг как-то очень по-простецки сказал: «Нужно всё-таки будет отхлопотать тебя у мамки!» Потом подумал и добавил: «Голову преклонить негде. Положу её тебе на колени». И я подумала о том, что всё тебе идёт, даже говорить «мамка» (это про мою-то маму!) и «отхлопотать». Я проснулась с чувством, что ты и в самом деле был рядом, вот уже вечер, а чувство радости оттого, что я встретила тебя, не растворилось, не иссякло. Вполне наяву я сбегала на почту и получила твою открытку из Болшево. Слава Богу, что ты чувствуешь себя лучше. Ты и не представляешь себе, как я извелась за твою болезнь и какое это счастье — вновь держать в руках твои весточки! Только не работай слишком много, не переутомляйся. Ведь ты, наверное, и не замечаешь усталости, работая. Я устаю только от хозяйственных дел, и безумно — от разговоров, так что вполне понимаю тебя с твоей жаждой одиночества во время прогулок. Вообще же под старость лет меня, видимо, одолевает мания величия, мне всё кажется, что только я одна «разговариваю», а остальные — «болтают». Впрочем, избегаю и того и другого.