Страница 71 из 98
Не писательница я ещё и потому, что, не пройдя необходимого каждому творящему пути - от творчества слабого и подвластного кому-то к творчеству сильному и своему собственному, я не могу позволить себе сейчас, в свои 37 необыкновенных лет, писать слабо, а быть самой собой творчески - не могу, ибо своего собственного (творческого) лица нет. Виденное, слышанное, прожитое, пережитое, воспринятое, понятое ещё не дают в руки способов выражения, да и слава Богу, а то писатели поглотили бы читателей!
И ещё много есть причин, по которым я не писательница, несмотря на то «яркое и смелое», что, как ты говоришь, иногда оказывается в моих письмах. Слишком мало яркого, и ещё меньше смелого и во мне самой, и в любых моих проявлениях, — это не скромность и не эпистолярное кокетство, а правда. Жизнь моя так пошла, и слишком рано, чтобы во мне могло образоваться настоящее смелое и яркое ядро, что-то, на что я могла бы опираться в себе самой. («Пошла» от «идти», а не от «пошлость», хоть от неё Господь миловал!)
Мне очень жаль, что ты не смог ничего написать о себе, из того, что я не знаю и не угадываю. А знаю я тебя очень хорошо. О тебе — мало. Был ли в поликлинике насчёт шеи, что тебе сказали, как лечат, помогает ли? У меня, кстати, эти дни она тоже болела ужасно, ни с того ни с сего, или это твоя боль передалась мне на расстоянии, или это родство шей и их нагрузок, не знаю, во всяком случае, у меня уже прошло, само собой.
Ты знаешь, у меня ничего не получается с душевной ясностью и спокойствием — когда плохая погода и небо низко. Не выношу ни морально, ни физически. Оживаю и успокаиваюсь, когда солнце, а оно тут так редко, хотя день всё удлиняется. Как при солнце всё осмысленно, прочно, ясно и красиво! И какая без него на земле и на душе тошная, серая кутерьма!
У нас уже несколько дней оттепель, на центральной улице чудесное оживление — мальчишки на коньках, привязанных к валенкам верёвочками и прикрученных огрызками карандашей, девушки в стандартных ботах, с причёсками second Empire65, лайки в зимних грязных шубах, хребтастые коровы в географических пятнах, одним словом — кого-кого только нет! И над всей этой весенней мешаниной плывут не приземляясь торжественные звуки Бетховена (трансляция из Москвы). Хорошо!
Я сейчас достала и перечитываю «Детство и отрочество» Толстого. В последний раз читала (вернее, в первый!) чуть ли не 30 лет тому назад и всё отлично помню, и книгу, и своё восприятие её. Сейчас, конечно, читается иначе, и, знаешь, хуже читается, потому что всё время останавливаешься перед тем, как написано, а тогда никакого как не было, одно только что, т. е. полное слияние содержания с формой. У меня и музыка сейчас так же расслаивается на замысел и исполнение автора, на восприятие и осуществление исполнителя, а когда оркестр — то слежу и за автором и за каждым инструментом. А раньше была только «музыка», вообще.
Как хорошо читается в детстве и в юности! И как всё принимается всерьёз! Только сейчас, перечитывая «Детство и отрочество», я поняла, что и Толстой писал об этой поре своей жизни с доброй и немного иронической усмешкой, без которой невозможна книга о детстве.
Дорогой Борис, тебя раздражают неизбежные мои оговорки в конце каждого моего письма, что, мол, прости, всё так сумбурно и нелепо, а иначе не выходит, потому что я очень устала и не могу собраться с мыслями. Но и на этот раз я так же и тем же закончу, потому, что это правда истинная. Мне никогда не удаётся вложить в письмо и сотой доли того, что хотелось бы, пишу не так, не то и не о том, потому что в голове шумит и в ушах звон — я стала так легко утомляться от работы вовсе не трудной физически, и от этого рассеиваюсь и размагничиваюсь. Я бесконечно благодарна тебе за твои письма, ты мне дорог давно и навсегда, наравне с мамой и Серёжей, но чувство моё к тебе без личной горечи, а перед ними я непоправимо виновата во многом. Дети - всегда плохие, и наказание их в том, что сознают они это всегда слишком поздно.
Спасибо тебе за всё. Целую тебя.
Твоя Аля
Напиши о своих. Как твой сын? Я была у тебя, и ты был один, и мне трудно представить себе твою семью. Сколько лет сыну? Он родился, наверное, году в 35—36 или даже в 1937-м2. Единственный мой ориентир это то, что ты мне как-то, давным-давно, накануне моего отъезда из Москвы, говорил о своих беседах с трёхлетним (кажется) сыном, да ты наверное не помнишь, а я так хорошо всё помню! Потому что мы с тобой редко встречались. И теперь ты мне о нём рассказал немного. И вот я уже и письма не пишу, и спать не ложусь, а вспоминаю, вспоминаю...
А ты говоришь — рассказы писать! Нет, нет, Борис, лучше я буду хорошим твоим читателем. Не по моим силам материал. Пока. Целую тебя.
1 А.С. отвечает на письмо Б.Л. Пастернака от 26.111.51 г., где он пишет: «Ты -писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма, где этот дар попадает в ложное положение, как когда, например, ты в них скажешь что-нибудь очень яркое и смелое, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность» (Знамя, 2003. № 11. С. 165).
2 Младший сын Б.Л. Пастернака Леонид действительно родился в 1937 г.
Б.Л. Пастернаку
4 июня 1951
Дорогой Борис! Пишу тебе, а по реке ещё идут льдины. 4 июня! Просто наглость. Круглые сутки светло и круглые сутки пасмурно. Величественно и противно. Правда, когда солнце появляется, тогда чудесно, но это бывает так редко! Вообще же — освещение — это настроение природы, а здесь она вечно плохо настроена, надута, раздражена, ворчлива, плаксива, и всё это в невиданных масштабах, с неслыханным размахом.
Было у нас сильное наводнение, многие береговые жители пострадали, лачуги, лодки, ограды унесло водой. Я, как молитву, шептала «Медного Всадника», удивляясь, до чего же верно, и собирала чемоданы, но нас наводнение не тронуло, слава Богу! Всё же было очень тревожно. Теперь вода отступает, но под окнами ещё настоящий атлантический прибой. Я так люблю море, океан ещё больше, а реку - нет, с самого детства боюсь и противного дна, и течения, вообще чувствую себя почти утопленницей. Кроме того река, самая спокойная, тревожит меня, а море и в тишь и в бурю радует. Ну это всё неважно. Я пишу тебе, чтобы попросить тебя написать мне хотя бы открытку. Я очень давно ничего от тебя не получала и ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты одним из первых подписался на заём, о чём прочла в «Литературной газете». Главное— как здоровье, как работа?
Я - дохлая, ужасно от всего устаю, когда есть работа - от работы, когда её меньше — от страха, что совсем не будет. Зимой уставали глаза от постоянного мрака, сейчас — от неизменного дневного света. А кроме того, всё же всегда очень труден быт во всех его проявлениях, здесь, конечно, особенно. Но я пока что бодра и вынослива, особенно если есть хоть немного солнца. Мне кажется — только солнце, настоящее, вольное, щедрое, вылечило бы меня от всех моих предполагаемых недугов, предполагаемых потому, что к врачам не хожу, дабы не узнать, что вдруг я в самом деле чем-нб. больна.
Поговорить здесь решительно не с кем, а мысленно я обращаюсь только к тебе, правда. Когда в какой-нибудь очень тихий час вдруг всё лишнее уходит из души, остаётся только мудрое и главное, я говорю с тобой с тою же доверчивой простотой, с которой отшельник разговаривает с Богом, ничуть не смущаясь его физическим отсутствием. Ты лучше из всех мне известных поэтов переложил несказанное на человеческий язык, и поэтому, когда моё «несказанное», перекипев и отстоявшись, делается ясной и яркой, как созвездие, формулой, я несу её к тебе, через все Енисеи, и мне ничуть не обидно, что оно никогда до тебя не доходит. Молитвы отшельника тоже оседают на ближайших колючках, и от этого не хуже ни Богу, ни колючкам, ни отшельнику!
65
Вторая империя (фр.).