Похищение столицы

На усадьбе у них был капитальный кирпичный гараж, и он завел в него машину, закрыл как следует и поднялся к деду. Петр Трофимович по обыкновению сидел за своим столом, работал. Артур поздоровался с дедом, подсел к нему и тут вдруг понял, что о деньгах говорить не сможет. В самом деле, как это он полезет в карманы и станет извлекать оттуда пачки долларов? Да Петр Трофимович и не станет слушать никаких объяснений.

Сказал деду:

— Я устроился в милицию. Мне уже звание присвоили.

И показал удостоверение.

— Так быстро? — удивился Петр Трофимович.

— Вот так, дедушка. Нашелся человек, который представил меня начальству. И оно расщедрилось: присвоили мне звание, положили хорошую зарплату. Я теперь буду получать семь тысяч рублей в месяц. Считайте, что с нуждой покончено. Беру вас на свое содержание. Ну, а как олигарх? Сделал он что-нибудь для вас?

— Да, звонила Таня, сказала: олигарх дал распоряжение оплатить переиздания всех моих книг тиражом по десять тысяч каждая. И книги привезут мне, и я буду ими распоряжаться. Все это похоже на сказку, но, кажется, все так и будет. Деньги имеют магическую власть. Они могут создавать государства, а могут их и разрушать.

— Я рад за вас, дедушка. Считайте, нам с вами повезло.

— Да, да — нам повезло, но вот государству нашему, народу русскому не везет. Мы продолжаем вымирать, и процесс этот все нарастает. Если мне дадут книги и удастся наладить их продажу, я буду отдавать свои деньги детским домам.

— Вот подождите, дедушка, я укреплюсь в милиции и заставлю всех олигархов вернуть народу отнятые у него деньги. Я каким-то одиннадцатым чутьем слышу грядущие перемены, и они будут благими и светлыми.

— Дай-то Бог, дай-то Бог!...

Артур спустился вниз и стал считать деньги. В одной пачке было три с половиной тысячи долларов — это, как сказала Катя, его доля от операции на Тверском бульваре. В кармане была и еще пачка. Огромность суммы поразила Артура: десять тысяч долларов!

Он эту пачку сунул за книги в шкафу, а три с половиной тысячи положил в карман и направился к деду. И заговорил так:

— Дедушка! Позволь мне поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной. Мы провернули операцию по изъятию денег у главарей мафии. И там, в милиции, чины милицейские часть денег оставляют себе на подпитку бойцов, которые получают мизерную зарплату, а иногда по несколько месяцев и совсем ее не получают. Мое начальство вручило мне вот эту сумму...

Вынул из кармана пачку долларов, положил на стол. Петр Трофимович долго вертел перед глазами туго стянутую упаковку, шевелил губами,— видимо, считал. Потом сказал:

— По нашим временам это большая сумма.

— Да, дедуль. Я сам удивился. Но... начальство. Оно так распорядилось.

Петр Трофимович трогал пальцами волшебную пачку, качал головой.

— Хорошее у тебя начальство, щедрое. Мне за мою долгую жизнь такие начальники не попадались.

Посмотрел в глаза внуку и, не увидев там тревоги или замешательства, спокойно проговорил:

— Но ты, наверное, часть денег оставил себе и для матери отложил.

— Да, дедушка. Часть денег оставил и для них.

— Ну, вот, видишь — часть денег, а целое-то число, выходит, много больше... вот этих.— Он кивнул на деньги, лежащие на столе. И проговорил тихо, голосом, в котором не было ни твердости, ни силы:

— Я, сынок, не знаю, что и делать. Бешеных-то денег я всегда боялся. И, слава Богу, они мне в руки не попадались. А теперь вот лежат на столе...

— Ну, де-е-душка, я так и знал, что ты блажить станешь. Не веришь ты мне, а мне это обидно. Вроде бы никогда тебя не обманывал, не жульничал.

Петр Трофимович встал из-за стола, подошел к внуку, положил ему руку на плечо.

— Успокойся, сынок, не обижайся на своего деда, пойми меня. Не переживу я, если с тобой что случится. У меня сердце побаливает, сплю плохо. А тут еще теперь эти... случайные деньги. Их ведь у голодных и нищих людей отобрали, у таких, как твои родители. Твоя мама на свои тридцать долларов в месяц семью содержит, квартиру оплачивает, а в другой раз и мне гостинец привезет. Демократы-то все деньги у нас отняли.

— Вот, вот — демократы! А еще мафии кругом расплодились: чеченские, грузинские, азиатские и всякие другие. Одна такая мафия красивых девушек, как рыб из пруда, вылавливает и в арабские гаремы продает, в Америку, Англию отправляет. Там они богатеям служат. Одну такую мафию мы и тряхнули, карманы у главарей вывернули, а деньги сдавать некому. Ты же сам писал в романе: банки все Ельцин евреям отдал. Им, что ли, деньги сдавать?.. Они живенько за рубеж их переправят. Все так, как и в романах твоих написано.

— А они там в милиции — читали, что ли, мои книги?

— Кое-кто читал,— соврал Артур,— да я-то не говорю им, что я твой внук. Начальница обещала посетить меня на даче,— вот я тебя познакомлю с ней.

— Начальница?

— Да, она женщина. Нет, даже девушка. Ей всего двадцать три года, а уже майорское звание имеет. Очень серьезная девица. И такая смелая — ты бы ее видел!

— Это она деньгами распоряжается?

— Там еще подполковник есть, и другие важные чины. Многое мне еще неясно, но как новичок и младший по званию исполняю то, что мне прикажут.

— Ладно, сынок. Возьми ты эти деньги, пусть они полежат у тебя. Может, еще потребует их начальство. А ты мне вот еще что скажи: к даче-то на автомобиле ты подкатил. А это у тебя откуда?

— Из милицейского гаража дали. Машин у них много. Видно, от угонщиков достаются. Ну, ладно, дедушка, я спать пойду. А ты за мои деньги не беспокойся.

— Ну, ну — иди, отдыхай. А я еще поработаю.

Оставшись один, Петр Трофимович снова склонился над белым листом, пытался восстановить связи только что прерванных мыслей, но в голове ничего не было. Звенела она, как пустой чугунок. И что он хотел сказать, куда тянулся ход сюжета его нового романа — не видел, не слышал, не знал. В голову нежданно и негаданно ворвались какие-то другие, посторонние думы, гудели, шумели, суетились точно пьяные. Трофимыч откинулся на спинку кресла, пытался разобраться, что же происходит в его голове. А все дело, конечно, в бешеных деньгах, которые только что лежали на его столе. Они это замутили мозг и душу, вздыбили пыль и мусор, заслонили солнце и небо. Вспомнил пушкинские стихи: «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». Сказал он и другое: для писания стихов ему необходимо душевное равновесие. Удивительный он был человек, этот наш поэтический гений: в юном возрасте вещал такие мудрости!

Вышел из-за стола. Как всегда в подобные минуты, долго стоял у окна, смотрел на лес, тянувшийся от северного Подмосковья до самого Архангельска. Обычно вид леса, покачивание на ветру кроны вековых деревьев навевали думы неспешные, глубокие, новые,— он быстро отходил от окна и склонялся над листом, чтобы запечатлеть их в стройном течении фраз и предложений, но сейчас и лес ему ни о чем не говорил; думы тревожные, суетные, точных очертаний не имевшие, ползли и ползли где-то в глубинах сознания и были похожи на грозовые, подрумяненные с боков облака.

Под лопаткой заныло сердце, кровь толчками застучала в затылке. «Это давление!» — встревожился еще сильнее Трофимыч и пошел к столу измерить его. Японский электронный прибор показал: 190 на 120. Так и знал: и давление поднялось, и сердце сдавило. Проглотил таблетку коринфара, накапал тридцать капель корвалола. И пошел в спальную комнату; не зажигая света, лег в кровать. Но знал: если уж тревога, то спазмы не отпустят, будут жать и давить на сердце и на голову — до тех пор, пока не придет успокоение. Тогда надо будет снова принимать лекарства.

Природа хорошо замесила Петра Трофимовича; он на фронте был все четыре военных года и не знал никаких недомоганий и только в шестьдесят восемь впервые почувствовал боль в затылке. Жена его, страдавшая гипертонической болезнью, сказала: «У тебя давление». Бесстрастный прибор «японец» «увидел» неприятную гостью,— но, слава Богу, явилась она к нему не в раннем возрасте. С тех пор по разным признакам он знает, когда давление поднимается, и даже может определить цифру с точностью до десяти делений. Знает он и свою норму: 160 на 80. Сегодня 190 на 120. Это много. И, главное: нижнее показание нехорошее. Это — состояние сердца.