Приз

Приз

ПОСВЯЩАЕТСЯ ОТЦУ

«Есть страдание, есть освобождение от страданий, можно освободиться от страданий, есть правильный путь к освобождению от страданий» — одно из положений буддийской религии.

Отслоившаяся дранка фанерной спинки кресла на веранде. Взрывы. Сладко-мучнистый вкус компота, мысль о крошеном навозе для манежа. Чушь какая-то. Снова взрывы, он должен бежать. Ощущения были обычными, такими обычными, что рядом с возникшими звуками, то ли взрывами петард, то ли громом лопавшихся подряд баллонов, они становились несколько странными. Но это были бомбы, просто бомбы. И потом — это чувство, чувство неудобства, будто он оплошал, не понял сразу того, что скрывалось за этими звуками. Он должен бежать, скрываться, так же, как все, как будто эти взрывы петард, возникшие сейчас, слухи, что самолеты напали на президентский дворец, были самым обычным делом, и обычным был истошный женский крик, гул проходящих мимо машин… Странно — они застали Кронго на веранде, когда он пил компот, в перерыве, который он устраивал себе каждый день. Все остальное должно было происходить двояко. Внутри остается мешанина из смятения, страха, отчаяния, но он не должен показывать это самому себе. Но все это он даже не знал, это на какую-то долю секунды мелькнуло в нем и исчезло, может быть, чтобы возникнуть потом. Но сейчас, пока он еще не понимал, что это переворот, осталась только лужица компота на столе, отслоившаяся фанера, палисадник, бегущие мимо коттеджа солдаты.

— Если вы бауса, спасайтесь, они расстреливают всех, кто попадает им в руки…

Как хорошо было в Берне. Чисто, спокойно, радостно.

Солдаты бежали от президентского дворца. Там, в торговых кварталах и у небоскребов на набережной Республики, слышалась стрельба. Филаб, жена Кронго, подхватила детей и села в первый попавшийся «джип». Кронго не успел удержать ее. Ему пришлось кинуться вслед за «джипом», он какое-то время хорошо видел его. Потом совсем близко взорвался снаряд, Кронго втащили в первое парадное. Он вырвался, но «джип» уже затерялся в общем потоке… Он побежал на автобусную станцию, но там все было разбито, плакали дети, растрепанный человек что-то кричал в громкоговоритель. Филаб здесь не было. Кронго кинулся к порту.

Лежа на берегу океана, он еще не мог понять, что все кончено, перевернуто. Лица людей, которых он только что видел, позы солдат на «джипах», деловитые движения женщин, укрывающих детей, — во всем этом не было удивления, люди принимали и взрывы, и панику как должное. И это коснулось его — в нем возникло ощущение неловкости и от этого ощущение испуга, но испуга лишь за то, что он не знал, что все это должно произойти, за то, что он удивился. Только сейчас страх какой-то странной воображаемой окружностью по-настоящему расплывается в животе. Кронго хорошо слышит, как пули щелкают о камни обрыва. Он сейчас думает об Альпаке. Но если правда то, что кричали солдаты, если всех бауса действительно расстреливают, то ведь почти все конюхи на ипподроме бауса… Мелькнуло: в Берне, чистом, солнечном, ясном, этого не могло быть. Но ведь за девять лет он почти забыл Берн. Кронго на секунду будто ощутил шершавый круп Альпака, дергавшийся под ладонью. Кронго хорошо слышал одиночные выстрелы и очереди, которые ритмично шипели внизу, над ленивым водным пространством, над прибоем у пляжей и отгороженным от них рейдом. Звук автоматов, почти бесшумных, вскоре заглушил орудийный залп. Еще один. Возле кургузого обшарпанного парохода, стоящего перед волноломом, распустился белый фонтан. До приезда сюда, там, в Европе, и в первые редкие наезды Маврикий Кронго привык называть бесконечность, которая уходила от берега, по-европейски — море, океан. Но сейчас он называл эту бесконечность на языке матери — «вода». Рядом, в кустах, треснула очередь автомата. Еще одна. Несколько человек в незнакомой серой форме, стреляя, выбежали из зарослей. Они гнались за двумя — худым молодым африканцем и стариком, который с ожесточением петлял в кустах, отстреливаясь на ходу. Кронго почувствовал — что-то натянулось внутри. Наконец молодой вздрогнул, продолжая бежать, согнулся, — наверное, очередь настигла его. Потом согнулся старик. Кронго зажмурился. Он слышал падающее, хрипящее, корчащееся под деревом. Он боялся крови. На секунду он вспомнил ту встречу с Филаб — самую первую. Но перед ним опять возникли утренние бегущие солдаты:

— Если вы бауса, спасайтесь, они расстреливают всех, кто попадает им в руки…

Тогда здесь еще была «заморская территория» и он ненадолго приехал из Европы. Филаб было шестнадцать. Кронго должен был участвовать в розыгрыше Большого приза Африки. Он думал, что приедет только на несколько дней — опробовать дорожку, выступить, победить и уехать. Под ним тогда шел отец Альпака, бесподобный, непобедимый Пейрак-Аппикс. Реальными фаворитами, кроме Кронго, считались француз Ги Флавен на Монтане и злой маленький американец Доналд Дин. Дин привез Стейт-Боя, жеребца, о котором писали все газеты и который не знал поражений в западном полушарии.

Кронго прислушался. На, листе перед его глазами медленно ползла тропическая божья коровка. Она оставляет за собой след. Кронго удивился — до чего ровно расположены на лиловых надкрыльях синие круги. Он вгляделся в прозрачно-зеленые куски воды. Только не смотреть туда, на убитых. Опять тишина. Огромные, будто застывшие, куски воды громоздились до самого горизонта — как будто глыбы хрусталя долго сваливали с огромного обрыва, а теперь оставили пылиться и сверкать под солнцем. Оттуда сейчас тянуло, как обычно, прохладой. Земля под ним дрогнула, у кормы парохода снова возник пышный фонтан. Должна же быть какая-то разница между морем и океаном. Язык белых, простой, ясный, четкий, давал множество оттенков и градаций — океан, залив, лагуна, бухта. Тут же Кронго услышал шум машины и лихорадочно отполз в кусты. Ноги и руки его двигались сами, независимо от сознания. Если бы не утренняя стрельба, не переворот, не возвращение белых, он бы посмеялся над собой. Он, главный тренер рысистой и скаковой конюшен, директор ипподрома, с самого утра действует и живет, как насекомое. Как навозный жук, почувствовавший, что над ним занесли ногу. Но ведь он не имеет никакого отношения ни к политике, ни к партиям, ни к Фронту освобождения… Он чувствует, что его тело само ощущает опасность и само защищается. Он успел скинуть джеллябию. Его костюм для тренинга и шорты просвечивают сквозь кусты. В конце концов он только специалист, он только… В этом месте мысль оборвалась, по Кронго дали очередь. Из зарослей выполз ядовито-зеленый «лендровер». Кронго вжался лицом в траву, ему показалось, что пуля ударила в руку, а потом короткий щелчок в затылок, земля качнулась, вкус тошноты… Вот и все… Он убит… Он вспомнил, как первый раз у него мелькнула мысль, что он может остаться в этой стране. Кронго был уверен, что Пейрак-Аппикс обойдет всех. Каждый день Кронго примерял с Пейраком дистанцию. И каждый раз рядом он видел светло-гнедую, с необычно длинными задними ногами Монтану. Кобылица скакала легко, видно было, что Ги Флавен нарочно пускает ее вполсилы. Дин, наоборот, пускал вороного Стейт-Боя так — правда, на короткие отрезки, — что летели комья. Потом, медленно проезжая перед трибунами, Кронго увидел Филаб у барьера. Он обратил внимание на цвет лица — светлый, почти желтый, как у мулатки, — и на длинные стройные ноги. Это заняло какие-то секунды — и все. Снова бросающаяся на него под шеей Пейрака дорожка.

— Вставай, сволочь…

Над ним стоит молодой африканец в незнакомой военной форме, с автоматом в руке. Нет, он, Маврикий Кронго, жив. Он потрогал ладонью щеку — кровь… Значит, всего лишь контузия… Но почему он должен и сейчас принимать все как должное?