Страница 2 из 30
— Крик, их даже проповедник говорит. В общем, юрист пошел в ад. Тут идет дантист, тоже в рай хочет. Петр смотрит в книгу и видит, что тот рвал ради денег здоровые зубы.
— То есть как?!
— Да неважно.
— Неважно, что рвут здоровый зуб? Это ужас какой-то. За такие дела в тюрьму сажают.
— Ну, а его загнали в ад.
— Нет, это надо же, здоровый зуб! — не унимался Крик, трогая зубы пальцем.
— А потом пси-хи-ат-рист.
— Это кто такой?
Я исправно читала «Таймс». Кроме балтиморской «Сан», запаздывавшей на день, журнал этот был нашим окном в мир; и хотя психиатрия еще не вошла в моду, я такое слово знала, пусть и не совсем правильно.
— Психиатрист — это доктор для психов.
— А чего их лечить?
— Чтобы они вылечились. Чтобы правильно думали. Господи! — мы замолчали и выловили могучего краба, настоящего молодца, а с ним еще и самку. Он переправлял ее в морскую траву, где она слиняет в последний раз и станет взрослой крабихой, хоть и совсем беззащитной. Они справят свадьбу, и жених будет при ней, пока у нее не нарастет панцирь, который защитит и ее саму, и яйца.
— Прости, дорогой, — сказала я. — Не видать тебе свадьбы.
Краб не хотел расставаться с невестой, но Крик схватил его и бросил их в разные корзины. Крабиха почти совсем облезла, оставалось несколько часов. Таких у нас было полное ведро. Ловля удалась на славу.
— Так вот, психиатрист приходит к Петру, а Петр смотрит в книгу и видит, что он плохо обращался с женой и с детьми. Натурально, посылает в ад.
— Что? Как посылает?
Я отмахнулась, а то никогда не доскажешь.
— Психиатрист пошел, а Петр его вдруг и окликни: «Вы что, психиатрист?» — «Да», — я говорила все быстрей, просто задыхалась. — «Знаете, мы тут можем вас использовать. У нас такое дельце — Бог думает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».
— Чего-чего?
— Ну, сам знаешь, когда кто сойдет с ума, он воображает, что он очень важный — например, Наполеон.
— Что ты порешь, Лис? Бог и есть важный.
— Это анекдот. Такая шутка.
— Шутка? Совсем не смешно.
Он уперся, как истинный рыбак.
— Нет, Крик, смешно. Понимаешь, Рузвельт решил, что он главнее Бога.
— Ты не так сказала. Ты…
— Я знаю, что я сказала. А ты ничего не смыслишь в политике.
— Тоже мне шутка! Вздор и больше ничего!
Такие выражения он заимствовал у святоши-бабушки и вообще бывал странным, как одежда, которую она ему шила.
Когда солнце поднялось высоко, а мы проголодались, Крик залез в лодку, я положила багор и пошла к банке. Там мы вдели весла в уключины и вывели наше судно из зарослей, в чистую воду, поближе к пристани.
Отис, сын капитана Билли, занимался у отца крабами, а тот с двумя другими сыновьями водил паром. Мы продали ему черепаху и крабов без панциря, а крабов в панцире поделили, равно как и деньги. Крик побежал домой обедать, я поплыла в Южный пролив, где заменила весла на багор, которым и орудовала всю остальную дорогу. Пролив этот был маленький и мутный, они прорезали остров во многих местах, и в них накапливалась всякая гадость. Но прошлым летом мы с Криком прочистили его (вытащив ржавые жестянки, ловушки для крабов, даже матрасные пружины), так что я добралась без помех до нашего двора. На острове было мало деревьев, но мама посадила по нашу сторону пролива ладанную сосну и смоковницу, а по другую сторону — одинокий кедр. Я прислонила ялик к сосне и побежала к заднему крыльцу, держа в одной руке ведерко, в другой — деньги.
Бабушка перехватила меня у двери.
— Луиза Брэдшо! Кто входит в дом в таком виде? О, Господи, одни лохмотья! Сьюзен, — кликнула она маму, — она изодрала всю свою одежду.
Чем препираться, я поставила на крыльцо ведерко с крабами, положила на перила деньги и скинула комбинезон. Под ним было старое ситцевое платье.
— Повесь этот комбинезон подальше от чистых вещей.
Я повиновалась, прикрепив его прищепками к веревке, но ветер тут же сорвал его, словно Питер Пен решил, что ему лучше улететь за залив, в страну Гдетотам.
Я благодушно напевала: «Источник милости, приди, дозволь Тебя воспеть». Сегодня бабушке меня не уесть. Улов — немалый.
Каролина лущила горошек за кухонным столом. Я приятно ей улыбнулась.
— Ой, Лис, от тебя пахнет, как в крабьем домике!
Я скрипнула зубами, но улыбка это прикрыла.
— Два доллара, — сказала я маме у плиты. — Два сорок пять.
Она улыбнулась мне и достала стоявший над пропановой горелкой горшок для солений, где мы хранили деньги.
— Вот хорошо! — сказала она. — Удачное утро. Помоешься, сядем есть.
Мне нравилось, как она все это делает. В жизни не скажет, что я измаралась или от меня разит. Просто: «Помоешься, будем есть». Вот кто воспитанная женщина!
Пока мы ели, она попросила меня сходить в лавку за сливками и за маслом. Я понимала, что это значит: денег так много, что можно сварить на ужин крабовый суп. Мама не выросла на острове, но суп этот делала лучше всех. Бабушка жалобно твердила, что хорошая методистка не приправит еду спиртным, но мама не сдавалась и всегда вливала в суп ложку-другую хереса, который бережно хранила в буфете. Бабушка ворчала, но доедала все до капли.
Я сидела и думала о том, как обрадуется папа, когда, придя с работы, унюхает свой любимый суп, а потому буквально обдавала сестру и бабушку добрыми чувствами, которых они не заслужили. Но тут Каролина сказала:
— Мне этим летом нечего делать, только упражняться, вот я и напишу книгу о своей жизни. Когда человек прославится, — объяснила она, словно мы слабоумные, — когда он станет знаменитым, такие сведения очень важны. Не запишу все сейчас, еще забуду.
Говорила она тем самым голосом, от которого меня подташнивало. Именно такой он бывал, когда она возвращалась воскресным вечером из города, с уроков, выслушав тысячи комплиментов своему дарованию.
Я попросила разрешения уйти. Меньше всего на свете мне хотелось слушать историю моей сестры, в которой я не играла почти никакой роли.
Глава 2
Если бы мой отец не отправился во Францию в 1918 и ему там не набило ногу немецкой шрапнелью, нас бы с Каролиной просто не было. А он отправился, и вернулся, и обнаружил, что его девушка вышла за другого. Тогда он нанялся на чужую лодку и работал так рьяно, как только позволяло медленно выздоравливающее тело, худо-бедно прокармливая себя и овдовевшую мать. Прошло лет десять, пока он смог купить лодку, чтобы промышлять крабами и устрицами, как настоящий рыбак с нашего острова.
Однажды осенью, когда он еще не совсем оправился, в нашу школу (три классных комнаты и гимнастический зал) пришла молодая учительница. Так я и не поняла, почему эта изящная девушка полюбила моего долговязого, краснолицего папу и вышла за него замуж.
Еще больше, чем жена, ему был нужен сын. Сыновья у нас на острове были знаком благосостояния. Но мама родила двух девочек, близнецов. Я была на несколько минут старше, и только в эти минуты, за всю мою жизнь, оказалась центром внимания. Память о них я нежно лелеяла. С той поры, как родилась сестра, все досталось ей.
Когда мама и бабушка рассказывали, как мы родились, речь в основном шла о том, что сестрица не дышала; о том, как акушерка шлепала ее, и молилась, и массировала крохотную грудку; о том, наконец, как раздался первый звук, «как будто котенок мяукнул».
— А я где была? — спросила я однажды. — Вы все возились с Каролиной, а я что делала?
Мамины глаза затуманились, и я поняла, что она не помнит.
— В корзинке, — ответила она. — Бабушка тебя обмыла, одела и положила спать.
— Да, бабушка?
— Не помню! — фыркнула она. — Давно это было.
Мне стало холодно, словно я опять родилась и про меня забыли.
Через десять дней после рождения, хотя ветер дул морозный, мама отвезла Каролину в Крисфилд, туда ходил паром. У папы не было денег на леченье, но мама решила твердо. Каролина родилась крохотная, хрупкая, и могла не выжить. Дедушка, мамин отец, был еще жив. Наверное, он и заплатил по счету, так я и не узнала. А вот точно знаю, что мама раз по восемь-десять на день отправлялась в больницу, чтобы самой кормить Каролину, потому что молоко любящей матери — лучше всех лекарств и врачей.