Договор по совести

Моя родословная не отличается от родословных моих сверстников. Родители — бывшие батраки. Мать, Анна Ивановна, — неграмотная женщина из Саратовской губернии, с хутора Солянки. В молодости 6 она красивой, веселой и общительной. Душен щедрость, любовь к людям она сохранила до кой старости. Отец, Пахом Федотович, — уроженец хутора Кочетки. Они были соседи, почти одногодки — родились оба в конце прошлого века.

Только успели справить свадьбу — отца забрали на германскую войну. Началась его военная жизнь в 1916 году, а закончилась в 1921-м. Отец дрался с белоказаками на Урале, а мать ездила за ним в обозе. Белые преследовали семьи командиров, а отец был командиром полка, некоторое время воевал в Чапаевской дивизии…

Мать много нам рассказывала о Чапаеве. Умерла, и эти ее рассказы ушли с ней, а мы в суете не записали…

А жаль! Ведь мать видела в Чапаеве чисто по-женски какие-то особые черты его характера и привычки, которых боевые друзья могли и не заметить.

И все же мне запомнилось, что лошадь у Василия Ивановича была серая, в яблоках, а сам он внешне хотя и был худенький, но крепкий. Прирожденный кавалерист. В любую погоду, раздетый до пояса, выходил умываться на улицу, и Петька прямо из ведра поливал ему ледяную воду на голову и плечи.

И что интересно, хотя женщины и дети в обозе приносили ему немало хлопот, Чапаев все равно возил их с собой и часто заботливо спрашивал: «Как живете, голубушки?» — так он называл командирских жен.

Однажды отряд белоказаков наскочил неожиданно на станицу, где только что остановился Чапаев с бойцами и обозом. Он крикнул напуганным женщинам: «Ничего, голубушки, не волнуйтесь, сидите дома. Мы с ними быстро покончим!» И, действительно, выкатили несколько орудий, пулеметов, и бой тут же и кончился.

Жили мы в небольшом двухэтажном домике на втором этаже. Было нелегко. Отец работал один, а семья была большая — мать, бабушка да четверо детей: сестры Зоя и Лида, я с братом Женькой. Мать ежедневно готовила обед на нас семерых и еще на на два-три человека дополнительно: каждый день к отцу приезжали рабочие совхозов, он принимал их у себя, за обедом. Садились за стол, ели, разговаривали. В этих беседах отец открывал для себя много полезного. Тут же решались текущие вопросы, а главное — поступала объективная информация с мест, из первых рук: ведь ехали к отцу люди, болеющие за дело, настоящие хлеборобы.

Помню, как однажды кто-то из гостей-рабочих стал за обедом отчитывать отца: «Пахом, запомни, ты здесь неправильно поступаешь». Общение с рабочими не было данью моде или игрой в демократию — оно было жизненной потребностью большевиков-руководителей тех лет, отражало их восприятие завоеванного в жестоких боях нового мира. Порой это доставляло немало дополнительных хлопот, но очень помогало в работе.

У отца — члена партии с 1917 года — были свои строгие нормы поведения: он не заискивал перед руководителями, с рабочими держался по-чапаевски. Помните? «Я пью чай — и ты садись пей, обедаю — садись кушай. Я командир тебе где? В строю. А здесь мы друзья-товарищи». Отец хорошо знал нужды, заботы и настроения рабочих, жил их жизнью, был всегда в гуще людей. Ходил в военной форме, как тогда было принято: подтянутый, с командирской выправкой, он и по природе своей был солдат. Никогда не пил, был строг и требователен и к себе и к другим, не терпел чинопочитания.

Как-то раз летом отцовский шофер купил в магазине и привез нам домой ведро вишни. Вишня была хорошая, а главное, дешевая. Шофер знал, что нам нелегко жилось на одну отцовскую зарплату. Но отец сказал: «Вишню возьми себе, раз. купил, а мои купят сами на базаре или постоят в очереди в магазине, как все». Больше «услуг начальству» не было.

Для нас, детей, отец был легендарным человеком, героем гражданской войны, на его рассказах о том времени мы воспитывались.

Вот один случай из жизни отца. Было это в 1919 году. Отца направили на Дон. Дали ему под команду полк. Настал момент, когда наши и белые стали друг против друга, обескровленные. в боях: ни те ни другие не могли наступать. Залегли в окопах и отлеживались: воевать не было сил, выдохлись люди, даже почти не стреляли. И вот однажды на утренней зорьке с вражеской стороны раздался голос, усиленный рупором: белый полковник вызывал красного командира на личный поединок, оскорбляя по-всякому: «Лапоть! Деревня! Я тебе покажу «вся власть народу…»

Отец, конечно, не отвечал. Но на следующий день опять повторилось то же самое. И на третий, и на четвертый. Отец поехал в реввоенсовет: «Что делать? Как быть? Разрешите, просит, выйти на поединок!»

Задумались в реввоенсовете. С одной стороны, негоже красному командиру поддаваться на провокацию, с другой — нельзя и не ответить, ведь свои бойцы каждый день слышат брань и насмешки, думают: неужели наш испугается? Я представляю, как горячо убеждал отец свое армейское начальство, как просил он позволить ему сразиться с белым офицером. Отец все взвесил. Был он молод, силен, прекрасно владел оружием. Вся жизнь — на конях: пас их, потом служил в кавалерии и даже одно время, около года, в специальной школе учил царских офицеров джигитовке. Мог на полном скаку пролезть под брюхом коня. «Уверен, — говорит, — выиграю этот поединок. Не имею права не выиграть». И в реввоенсовете нашелся человек, который дал «добро».

Наши тоже соорудили рупор, и на следующее утро в ответ на обычную брань белые вдруг услышали короткое: «Вызов принимаем».

Стали обговаривать условия. Порешили так: выезжают командиры на конях, воюющие стороны выходят из окопов, но стрельбы никакой. Поединок — до победного конца. Сражаться на саблях, а если сломается, стреляться на пистолетах.

И вот рано утром красные видят: выезжает молодой красивый полковник, на плечах бобровая шуба. Небрежным жестом скинул ее на снег, остался в офицерской форме с лампасами. На коне сидит уверенно, чувствуется: лихой всадник и настроен только на победу.

Выехал отец. Полковник, должно быть, сразу понял, что — соперник опасен, по посадке было ясно: навстречу мчится опытный кавалерист.

Начали сражаться — ни один удар белого полковника не достигает цели. Сломалась у кого-то сабля. Разъехались, чтобы стреляться на пистолетах. Отец стрелял отлично, бывало, на ходу из машины попадал в летящую птицу. Начал он кружить на коне вокруг полковника. Тот в него палит, да все мимо. А когда единственный раз выстрелил отец, то наградой ему была победа и жизнь.

В реввоенсовете отцу вручили золотой портсигар с бриллиантом. На портсигаре — надпись: «Пахому Федотовичу Серикову — за храбрость!» Об этом случае рассказывалось часто, во всех подробностях, но всякий раз мы слушали затаив дыхание. Я, мальчишка, с гордостью думал: ведь отец отстаивал идею! Как в сказке или в былине, на рыцарском поединке он боролся за революционную идею. И шел он за нее на верную смерть.

Другой случай тоже связан с гражданской войной. Отец командовал полком донских казаков, мобилизованных в армию. Отношение казаков к революции было разное, и не все они, как известно, сразу признали Советскую власть. В первом же бою, переправившись через Дон, казаки арестовали всех коммунистов (их было человек десять), схватили отца и комиссара, сдали их станичникам и перешли на сторону белых. Арестованных раздели и в нижнем белье повели, погоняя плетьми, к яру на расстрел. Выстроили в ряд на краю обрыва. Отец успел шепнуть соседу: «Как только офицер махнет рукой — пригибай, голову, приседай и падай, пуля пройдет сверху». Тот ответил: «Нет, лучше сразу смерть, а то заметят, хуже издеваться будут». Офицер махнул рукой. На мгновение раньше выстрелов отец пригнул голову, присел и повалился в яр. Подъехал казак на лошади, спустился вниз, крикнул: «Готовы!» Отец пролежал под телами погибших товарищей весь день и ночь. Под утро выбрался, переплыл через Дон. Были уже заморозки, кое-где ледок, а он почти раздетый. На другом берегу какой-. то дед возился с лошадью. «Где наши?» — спросил отец. Дед оглядел его. «Наши здесь, — указал он рукой, — а красные там!» Тогда отец объяснил: «Я офицер, из плена сбежал, видишь, в каком виде, ты принеси мне чего-нибудь надеть да хлеба кусок, а то в таком наряде неудобно к своим являться». Казак ускакал в станицу. А отец встал во весь рост и бегом, что было духу, к своим. До наших окопов недалеко было, может, километра два. Но на середине пути его заметили казаки, вскочили на коней — и в погоню. Тогда отец закричал: «Братцы, помогите!» Наши услышали, и трое всадников помчались навстречу отцу. Им было ближе, чем казакам. Первый всадник подхватил отца, и они, отстреливаясь, ускакали. Когда отца привели в штаб бригады, к командиру, тот спросил его: «Кто такой? Откуда?» А комбригом был… Михаил Сериков. «Не узнаешь? — улыбнулся разбитыми губами отец. — Ну, гляди получше». Взглянул Михаил в его лицо, обомлел, обнял брата. А не узнал его потому, что за ночь стала голова отца белее снега.