Другая жизнь

— Ну конечно нет! Никакого секса здесь и в помине не было! Девочки, как правило, обожали своих тренерш по хоккею, но не более того. Мы писали длинные, на нескольких страницах, письма нашим мальчикам, для этого использовались чернила различных цветов и розовая надушенная бумага. Как видишь, во всем остальном это место было воплощением невинности.

Чадли, менее величественный, но отличавшийся еще большей наивностью, чем школа, находился в получасе езды от нас, где-то посреди круто уходящей вверх заброшенной глостерширской долины. Много лет тому назад, прежде чем производство шерсти переместилось в большие города, здесь находилась деревушка бедных прядильщиков.

— В старые дни, — сообщила мне Мария, когда мы свернули на узкую главную дорогу, — здесь стояли лишь жалкие лачуги; все поголовно были больны туберкулезом, в семьях — по тринадцать детей, а о телевизоре никто и не слышал.

Теперь Чадли представлял собой живописное местечко с тесно прилегающими друг к другу улочками и переулками, что шли поперек долины, начинаясь у нависшей над ними буковой рощи; мы увидели беспорядочное нагромождение однотонно-серых каменных домишек, производивших мрачное впечатление под свинцовыми облаками, да вытянутый треугольник зеленой лужайки, где резвились собаки. За домами, там, где кончались приусадебные огороды, на уходящих вверх склонах холмов раскинулись фермерские угодья, которые, как поля в Новой Англии, были разделены рассохшимися каменными стенами, аккуратно сложенными из кусков породы, напоминающей по форме черепицу, но того же серого цвета, как сами дома. Мария сказала, что каменные стены и неправильной формы поля всегда вызывают у нее очень сильные переживания, если она долго не приезжает в эти места.

Со стороны дороги усадьба «Падубы» казалась весьма значительной постройкой, хотя, с точки зрения Марии, ничто не могло сравниться с поместьем, где они жили до того, как ее отец сбежал. Его семья была богата, но он был вторым сыном и кроме фамилии не получил в наследство ничего. После окончания университета он работал банкиром в Сити, проводя с семьей только выходные, но работа ему не нравилась, и время от времени он срывался с места, удаляясь в Лестершир с одной знаменитой дамой, страстной лошадницей лет пятидесяти, которая носила цилиндр вместе с вуалью, ездила в дамском седое и была печально известна в обществе по непонятной доя меня, не англичанина, причине, остроумно выражаемой в словах: «Не пускайте смерть на проезжую часть!»

Чтобы избавить себя от необходимости платить за развод согласно постановлению суда, он бежал и объявился лишь несколько лет спустя в Канаде, где женился на богатой девушке из Ванкувера и проводил время либо плавая в проливе Зунд, либо играя в гольф. Поместье, которым владела их семья, оказалось слишком велико для тех, кто в нем остался жить, и после того как прекратились дотации от бывшего мужа, содержать такой большой дом оказалось для миссис Фрешфилд не под силу. В наследство от матери ей достался лишь небольшой капитал, и благодаря помощи ее брокера на бирже, а также весьма экономному ведению хозяйства ей хватило имевшейся у нее суммы, чтобы дать дочкам приличное образование. Это, правда, означало, что ей придется продать поместье своего мужа, раскинувшееся среди холмов, и арендовать усадьбу «Падубы», что располагалась на краю деревушки Чадли.

Когда мы приехали, в гостиной полыхали дрова в камине, и после того как были открыты наши подарки и произнесены должные слова восхищения, а Феба, набегавшись по саду с позволения взрослых, получила свою кружку молока, мы все присели, чтобы отдать должное аперитиву. Мы расположились в уютной комнате с несколько потертыми восточными коврами, устилавшими темные дубовые полы, где все стены были увешаны семейными портретами и картинами, изображавшими лошадей. Вся обстановка в комнате выглядела слегка обветшалой, но подобранной сдержанно и со вкусом: занавеси из вощеного ситца с цветами и птицами и масса полированной мебели.

Следуя совету, данному мне Марией по дороге в Чадли, я заметил:

— Какой чудесный письменный стол!

— Ах, это всего лишь копия в шератоновском стиле![120] — ответила миссис Фрешфилд.

— Какой замечательный книжный шкаф!

— К нам на днях заезжал Чарли Рис-Милл, — проговорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, ни к Марии, ни ко мне. — Ну так вот, он сказал, что это вполне может быть образцом чиппендейла[121], но я уверена, что это один из образцов загородной мебели. Если вы посмотрите вот сюда, — продолжала она, будто внезапно осознав мое присутствие, — вы увидите, как врезаны замки. Нет, это сельский вариант. Думаю, модель могла быть позаимствована из альбома образцов, но все-таки это вряд ли чиппендейл.

Я подумал, что здесь мне пора остановиться, иначе она и дальше будет принижать все, в отношении чего я соберусь выказать восхищение.

Больше я не произнес ни слова и тихо сидел, потягивая джин, пока миссис Фрешфилд не решила взять на себя обязанность гостеприимной хозяйки, чтобы я почувствовал себя как дома.

— Откуда вы родом, мистер Цукерман?

— Из Ньюарка. Это в Нью-Джерси.

— Я не очень сильна в географии Америки.

— Это на другом берегу реки Гудзон, напротив Нью-Йорка.

— Я даже не знала, что Нью-Йорк стоит на реке.

— Даже на двух.

— А чем занимался ваш отец?

— Он был мозольным оператором.

В комнате повисло молчание: я продолжал пить, Мария продолжала пить, а Феба рисовала мелками — в тишине было слышно, как она царапает ими по бумаге.

— У вас есть братья или сестры?

— Есть младший брат.

— А чем он занимается?

— Он зубной врач.

Может, она хотела получить совсем другие ответы на свои вопросы или просто удовлетворилась тем, что узнала от меня про моих родственников, поскольку беседа о моей биографии продолжалась не более полуминуты. Отец — мозольный оператор и брат — зубной врач сразу дали ей понять, что я за личность. Я даже подумал, не показались ли ей профессии моих родичей слишком практическими.

Она сама приготовила ленч — очень английский, изящно поданный и весьма диетичный.

— Я не стала класть чеснок в барашка, — сообщила она мне с двусмысленной улыбкой.

— Вот и хорошо! — откликнулся я дружелюбным тоном, все еще недоумевая, не таился ли в ее замечании некий зловещий намек на мое происхождение. Мне показалось, что еще немного — и она как бы невзначай упомянет мою странную религию. Я вполне мог представить себе, что мое вероисповедование могло показаться ей не менее странным, чем то, что я — американец. Пока что очки шли не в мою пользу.

В качестве гарнира подали овощи, выращенные в ее собственном огороде: брюссельская капуста, картофель и морковь. Мария спросила у нее про мистера Блэкетта, работника, помогавшего ей по сельскому хозяйству, — он давно уже вышел на пенсию и свои скудные средства дополнял тем, что раз в неделю работал у миссис Фрешфилд, то кося траву, то собирая сухие сучья, то возделывая грядки. Он еще жив? Да, жив, но Этель недавно умерла, и теперь он остался один в муниципальной квартире, где, как выразилась миссис Фрешфилд, влачил жалкое существование на грани жизни и смерти.

Мария пояснила мне:

— Этель — это миссис Блэкетт, его покойная жена. Она убирала у нас дом. Очень хорошая уборщица, работала на совесть. Мыла ступеньки на крыльце, встав на колени. Для нас, девочек-подростков, всегда было жуткой проблемой, что подарить ей на Рождество. Ее муж получал от мамы бутылку виски, а с Этель дело неизменно заканчивалось тем, что мы дарили ей носовые платки. Мистер Блэкетт говорит на диалекте, ни слова не разобрать. Я бы хотела, чтобы ты послушал его речь. Как ни удивительно, но он типичный представитель девятнадцатого века, — разве не так, мам?

— Да, наверное. И это все из-за очень сильного деревенского акцента, — произнесла миссис Фрешфилд, и затем, несмотря на старания Марии увлечь миссис Фрешфилд разговором о Блэкеттах, ее интерес явно угас, и мы все погрузились в молчание, занимаясь только нарезанием и отправлением в рот пищи, что, как я опасался, могло затянуться до нашего отъезда в Лондон.

120

Неоклассический стиль мебели в Англии конца XVIII в. Отличается простотой и изяществом. Назван по имени краснодеревщика Томаса Шератона (1751–1806).

121

Стиль мебели XVIII в., рококо с обилием тонкой резьбы. Назван по имени краснодеревщика Томаса Чиппендейла (1718–1779).