Другая жизнь

— Разве он никогда не писал о тебе?

Впервые за все время она улыбнулась, и Генри увидел, что, несмотря на все обстоятельства, она стала намного проще, даже милей, чем раньше. Она, казалось, не таила обиды, вспоминая о своем бывшем муже.

— Обо мне ему нечего было написать: я была для него недостаточно интересна, — проговорила Лора. — Я ему и так наскучила, так зачем же еще и писать обо мне? А может, наоборот, я еще не окончательно надоела ему. Либо одно, либо другое.

— Ну а теперь что?

— Как я буду жить дальше?

Он имел в виду не совсем это, но все же ответил:

— Да. — Он имел в виду что-то ужасное вроде: теперь все закончилось, а мой кабинет закрыт. Что я буду делать оставшуюся часть дня?

Фраза едва не слетела с его губ, будто какие-то чувства подвели его, прорвавшись наружу.

— По правде говоря, я довольна своей жизнью, — сообщила она. — Принимаю то, что у меня есть. А как ты? Как Кэрол? Она здесь, с тобой?

— Я хотел приехать сюда один. — Он должен был сказать Лоре, что Кэрол отправилась за машиной, и он вынужден присоединиться к ней. Он упустил возможность закончить разговор, пока его не заставили наврать с три короба о своей жизни.

— Почему она не захотела прийти?

Его первым импульсом было выложить все начистоту, рассказать ей всю правду, которую всегда искажал Натан; он хотел выступить в защиту Кэрол, рассказав ей, что его жена была ужасно огорчена и расстроена тем, что Натан бросил Лору. Но Лоре это было безразлично: она давно простила его.

— Он никогда не писал о тебе, — сказал он, — ты просто не знаешь, что это такое.

— Но он также никогда не писал о Кэрол и никогда не писал о тебе. Разве нет?

— После того как мы с ним поссорились, мы решили, что лучше не стоять у него на пути, чтобы лишний раз не искушать его.

На лице Лоры не отразились никаких эмоций, хотя он знал, о чем она думает; внезапно он понял, почему брат презирал ее. Холодная. Вежливая. Честная. Безупречная и холодная.

— А сейчас что ты об этом думаешь? — спросила Лора очень спокойным, ровным голосом. — Оно того стоило?

— Честно тебе ответить? — Генри почувствовал, что сейчас скажет ей правду, и это будет единственным правдивым ответом, который он сможет выдавить из себя. — Честно говоря, это была неплохая идея.

Она снова не выразила никаких чувств, абсолютно никаких, — она просто повернулась и спокойно, равнодушно ушла. Не успел Генри и глазом моргнуть, как ее место немедленно занял бородатый мужчина лет пятидесяти, худой и высокий; на носу у него сидели бифокальные очки, а на голове — серая шляпа; судя по консервативному покрою его одежды, можно было прийти к выводу, что он скорее всего брокер, а может быть, даже раввин. Через несколько секунд Генри подумал, что он, возможно, тоже писатель, как и Натан, его собрат по перу, чью фотографию Генри видел в газетах, но никак не мог вспомнить, как его зовут; он наверняка был оскорблен не меньше, чем Лора, тем, что не увидел Генри и всю его семью коленопреклоненными на боковой дорожке и заливающимися потоками слез.

Ему не нужно было закрывать свой кабинет. Ему следовало остаться в Нью-Джерси, где его ждали пациенты, и уйти с работы тогда, когда он сочтет нужным, чтобы дать волю своим чувствам: похороны были не тем местом, где можно было оценить, что они с Натаном утратили навек.

Бородач и не подумал представиться, и Генри приходилось лишь догадываться, кто это такой.

— Знаете что, — сказал он Генри, — своей смертью он сделал то, чего никогда не мог сделать при жизни. Он облегчил им трудную задачу. Просто зашел туда — и умер. Его смерть вселяет в нас всех надежду. Это не то что умереть от рака. Если у тебя рак, болезнь может продолжаться целую вечность. Она изматывает, требуя огромного терпения. После первой волны, начальных признаков болезни, когда все толпятся вокруг, принося горячие пирожки с кофе и кастрюльки с едой, они долго не умирают, они цепляются за жизнь, — обычно это продолжается около полугода, иногда целый год. А Цукерман поступил иначе. Никакого умирания, никакого разложения — просто смерть. Все очень хорошо продумано. Похоже на спектакль. А вы были с ним знакомы?

«Он прекрасно знает, кто я такой, — подумал Генри, — он видит, как мы похожи друг на друга. Все это настоящий спектакль. Он понимает, кто я, и видит, что я не испытываю никаких чувств. А что еще это может означать?»

— Нет, — ответил Генри, — я не был знаком с ним.

— Значит, вы один из его поклонников.

— Наверно, так.

— А этот редактор, лишившийся автора? Он напоминает мне избалованного ребенка, только теперь он не купается в деньгах; его окружают интеллектуалы. Он единственный человек в мире, который решился публично прочесть свою речь, думая, что это некролог. Это был вовсе не некролог, скорее критическая статья, рецензия. Знаете, о чем он действительно думал, получив известие о смерти Натана? «Закатилась моя звезда». Для него это конец карьеры. Может, это еще не катастрофа, но для молодого редактора, который шел в гору, который вознес до небес новую стилистику писателя, это настоящее горе, — действительно, «закатилась его звезда». А какая книга писателя вам нравится больше всего?

Генри услышал свой голос:

— «Карновски».

— Надеюсь, не тот «Карновски», из которого выбросили все одиозное в этой рецензии? Это месть редактора: показать автора таким, каким он никогда не был.

Генри стоял там, на углу, думая, что все это дурной сон, смерть Натана — сон, его приезд в Нью-Йорк на похороны — тоже сон, и он не понимал, почему в некрологе до небес превозносили то, что послужило причиной разрыва между ним и его братом, почему он внезапно онемел и не смог сказать ни слова над гробом, почему бывшая жена Натана была охвачена большим горем, чем он, и почему она молча осудила Кэрол за отсутствие на похоронах? Все это явилось ему в кошмарном сне. Он чувствовал обиду, нанесенную ему всеми вокруг; человек может быть самим собой, только если он выбирает самую крайнюю степень одиночества как форму жизни, — люди, подобные этим, внезапно материализуются, но остаются такими же непонятными, как силы природы.

— Уничтожение личности Цукермана завершено, — проговорил бородатый. — Чистая, благородная смерть, фарс вместо некролога и никакой обрядовости — все исключительно по гражданскому церемониалу, не имеющему никакого отношения к еврейским традициям захоронения. Никто не заплакал над могилой, ни один не почувствовал раскаяния или угрызений совести, когда опускали гроб, — нет, наоборот, никому даже не было позволено сопровождать тело покойного. Сожгите его. Никакого тела у него нет. Любитель гротеска с буйным нравом — но без тела. Все осталось в прошлом, все стерильно и глупо. Смерть от рака ужасна. Я ожидал, что его ждет именно эта участь. А вы не ждали этого? Где болезненность и суета вокруг? Где замешательство и стыд? Стыд — это то, что всегда определяло творчество этого парня. Перед вами писатель, который всегда взламывал все табу, трепал языком направо и налево безо всякого стеснения, нарочно выходя за все рамки приличий, — а теперь его хоронят с такой помпой, будто он большая шишка вроде Нила Саймона[107], «саймонизируют» нашего грязного, подлого, болезненно страдающего Цука! Нечистая совесть Гегеля под личиной сентиментальности и любви! Этот вечно неудовлетворенный, подозрительный, постоянно рвущийся в драку романист, чье эго доходит до крайностей, вдруг преображается и предстает перед всеми в приятном обличье смерти, и чувствительная полиция, обученная грамоте полиция устраивает ему пышные похороны со всей этой дремучей чушью и хреновым мифотворчеством! Говна пирога! Единственным способом устроить ему достойные похороны было бы пригласить тех, кто когда-либо был знаком с этим человеком, и подождать, пока не разразится скандал: пусть кто-нибудь явится как гром среди ясного неба и скажет наконец правду. А все остальное — манерничанье за обеденным столом. Я никак не могу пережить это. Ему ведь даже не суждено гнить в земле — хотя этот парень создан для этого. Эта коварная, отрицающая духовное возрождение литературная прогулка, вносящая элемент раздражительности в еврейскую кровь, приносит людям чувство неловкости и вызывает злость, когда они с помощью зеркала заглядывают ему в задний проход, что вызывает презрение у многих умных людей, недовольных всевозможными лобби, и тогда они обеляют его: очищают от грязи, избавляют от вшей — и внезапно он становится Абе Линкольном[108] и Хаимом Вейцманом[109] в одном лице!

107

Нил Саймон (р. 1927) — американский драматург и сценарист, автор популярных бродвейских мюзиклов.

108

Как и Честный Абе, прозвище Авраама Линкольна (1809–1865), шестнадцатого президента США.

109

Хаим Вейцман (1874–1952) — президент Всемирной сионистской организации, первый президент Израиля.