Профессор Желания

Позвольте ответить на этот вопрос открыто и честно.

Мне нравится преподавать литературу. Мне редко где бывает так хорошо, как в аудитории, со своими записями и выписками, с книгами и, разумеется, с людьми вроде вас. Строго говоря аудитория, заполненная студентами, для меня в этом плане вне конкуренции. Порой в ходе семинара, когда, скажем, кому-нибудь из вас удается одним-единственным замечанием или одним-единственным вопросом проникнуть в самую суть обсуждаемого произведения мне хочется воскликнуть: «Возликуем, друзья мои!» А почему оно так?

Потому что вне этих стен люди редко (а то и практически никогда) разговаривают друг с другом и слушают друг друга, как это происходит в ярко освещенной и словно бы отгороженной от всего остального мира аудитории. Да и вряд ли где-нибудь в другом месте вам удастся найти достойных, и не удивляющихся самому факту такого разговора — собеседников, с которыми можно было бы порассуждать и поспорить на тему о том, что сильнее всего на свете интересовало таких титанов, как Лев Толстой, Томас Манн и Гюстав Флобер. Сомневаюсь, что вам известно, с каким воодушевлением я слушаю ваши продуманные и серьезные суждения о вещах вроде одиночества, болезни, томления, утрат, страдания, разочарования, надежды, страсти, любви, ужаса, порчи, несчастья и смерти… На мой слух, все это звучит трогательно, потому что вам по девятнадцать — двадцатъ лет, потому что большинство из вас — отпрыски благополучных представителей среднего класса, потому что в ваших личных делах не найти и следа сколько-нибудь серьезных потрясений, но также и потому, что, как это ни прискорбно, на наших семинарах вам, не исключено, представляется последняя в жизни возможность хоть в какой — то мере ответственно и содержательно поразмыслить над теми непреодолимыми силами, с которыми все вы, нравится вам это или нет, когда-нибудь неизбежно должны будете столкнуться.

Стало ли вам теперь понятнее, почему я считаю университетскую аудиторию, строго говоря, самым подходящим местом для рассказа о собственном эротическом прошлом? Уяснили ли вы себе, что я имею полное право распорядиться вашим общим временем, вниманием и терпением именно так? Чтобы выразить ту же мысль как можно проще, аудитория для меня все равно что церковь для истинно верующего прихожанина. Одни приходят в храм только по воскресеньям, другие — каждое утро… а я являюсь в аудиторию три раза в неделю; на шее у меня галстук, мои наручные часы лежат на столе; и я рассказываю вам о великих книгах.

Студенты мои дорогие, студенты и студентки, в этом году мне довелось пережить великие эмоциональные потрясения. И об этом я тоже поведаю вам в свой черед. А пока суд да дело, оставайтесь, так сказать, на нашей волне; будьте, по мере возможности, с нами. Строго говоря, мне хотелось сегодня всего-навсего объяснить вам, почему я читаю — и имею полное моральное право читать — именно этот курс. Конечно, кое — кому из вас подобные признания наверняка покажутся нескромными, непрофессиональными и даже недостойными, но тем не менее я, с вашего молчаливого согласия, приступлю к делу прямо сейчас и предоставлю вам открытый отчет о предыстории моей жизни в бытность человеком. Я упиваюсь плодами художественного вымысла и, заверяю вас, со временем поделюсь с вами всем, что мне известно в этой области, но, конечно же, ничто не интересует меня так, как моя собственная жизнь!

Двух хорошеньких проституток все еще никто не снял, они сидят неподалеку от меня и, в своих белых мохеровых свитерочках, мини-юбках пастельных тонов, темных сетчатых чулках и туфлях на шпильках, похожи, скорее, на девочек, вытащивших из маминого шкафа наряды не по возрасту, чтобы поиграть в актрис порно, а я уже забираю со столика исписанную стопку бумаги и собираюсь покинуть кафе.

— Письмо жене? — спрашивает та, что с таксой; она немного говорит по-английски.

Мне нечем отбить этот шутливый удар.

— Детям, — говорю я.

Она кивает подруге, по-прежнему оглаживающей волосы: да, им знакомы мужчины моего типа. В свои восемнадцать они могут похвастаться знанием всех типов мужчин.

Подружка что-то говорит ей по-чешски, и обе громко смеются.

— До свиданья, сэр, пока-пока, — говорит более сведущая, ухмыляясь достаточно безобидно, чтобы я мог уклониться от дальнейшего словесного поединка. Им кажется, будто, угостив их рюмкой коньяку, я тем самым исчерпал запас своей смелости. Возможно, так оно и есть. Если начистоту.

В номере я обнаруживаю, что Клэр, переодевшись в ночную рубашку и забравшись под одеяло, опять заснула. На соседней подушке меня поджидает записка: Дорогой, я тебя сегодня просто обожаю. Я непременно составлю твое счастье. К.

Ну что ж, я действительно со всем справился — и вот оно, доказательство. У меня на подушке!

А как быть со стопкой только что исписанной бумаги? Наверняка этим заметкам не суждено сыграть той существенной роли в моем будущем, какая примерещилась мне на старой площади, откуда я чуть ли не бегом помчался в гостиницу в поисках клочка писчей бумаги, чтобы поскорее записать свой отчет перед академией. Перегнув всю стопку пополам, я сую ее на самое дно чемодана — вместе с книгами в мягких обложках и запиской Клэр, в которой она пообещала составить мое счастье. Настроение у меня триумфальное: вслед за сексуальной потенцией ко мне вернулась и творческая.

Когда ранним утром меня будит громкий стук дверей этажом ниже — где сейчас спят болгары, причем один из них, вне всякого сомнения, в обществе юной чешской проститутки, гладившей таксу, — я обнаруживаю, что не могу реконструировать запутанный лабиринт сновидений, изрядно измучивших и растревоживших меня прошедшей ночью. А мне-то казалось, что я буду спать как убитый, и на тебе — проворочался всю ночь и, проснувшись в поту, первые секунды не мог понять, в чьей постели и с кем нахожусь. К счастью, я тут же обнаружил рядом Клэр — большое теплое животное, одной породы со мной, мою дорогую самку, — и обнял ее обеими руками, и прижался к ней всем телом без каких бы то ни было эротических ощущений или намерений, и только в этот миг начал постепенно припоминать в общих контурах длинный отталкивающий эпизод ночного сна.

В поезде меня встречает чешский гид. Он говорит, что его зовут X., просто X., поясняет он, как буква алфавита. Но я-то уверен в том, что на самом деле это Эрби Братаски, затейник из нашей гостиницы, однако не тороплюсь пожать ему руку.

— Ну и что вы уже успели осмотреть? — осведомляется X., едва я ставлю ногу на перрон.

— Ничего, конечно же. Я ведь только приехал.

— Тогда у меня есть идея, с чего вам начать. Как насчет того, чтобы встретиться с проституткой, к которой хаживал Кафка?

— А такая что, есть? И еще жива?

— Так что, организовать вам с ней небольшое свидание?

Прежде чем ответить, я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит.

— Я только об этом и мечтал всю жизнь!

— А как вам понравилось в Венеции без вашей шведки? — спрашивает X., пока мы садимся на трамвай в сторону кладбища.

— А никак. И сама Венеция была мертвая.

Квартира на последнем этаже ветхого дома у реки. Женщине, к которой мы пришли, под восемьдесят: руки с распухшими, подагрическими суставами, дряблые щеки, седые волосы, чистые и красивые голубые глаза. Не вылезая из кресла — качалки, живет на вдовью пенсию.

— А кем был ваш муж?

— Анархистом!

— А что, ваше правительство платит пенсию вдовам анархистов?

Молчание.

— Или он не всю жизнь был анархистом?

— С двенадцати лет, — встревает в разговор X. — Это случилось, когда умер его отец. Он однажды рассказал мне о том, как это произошло. Увидев перед собой труп отца, он подумал: «Этого человека, который мне улыбался, который меня любил, больше нет. Никто уже не улыбнется мне и не полюбит меня, как он. Куда бы я ни пошел, везде буду чужаком и врагом всю свою жизнь». Вот как, знаете ли, становятся анархистами. Вы-то сами, я думаю, не анархист.