Профессор Желания

Конечно же, Баумгартен ловил рыбку, большую и маленькую, широким (и частым) неводом. Когда мне случалось прогуливаться с ним вдвоем по Манхэттену, он не упускал из виду ни одной юбки и приставал практически к каждой особи женского пола между пятнадцатью и пятьюдесятью с расспросами, преподносимыми так, словно ответы и впрямь имеют для него жизненно важное значение.

— Глянь, какая шикарная шубка! — восклицает он, во весь рот улыбаясь женщине в обшарпанном пальто с меховым воротником, толкающей перед собой детскую коляску.

— Вы очень любезны, — откликается та.

— А могу ли я поинтересоваться, что это за мех? Какое животное рассталось с жизнью, чтобы на свет появилась такая красотища? Сроду не видывал ничего подобного!

— Это? Это искусственный мех.

— Быть такого не может!

Всего через пару минут он, не переставая изумляться (и, кстати, его изумление не на все сто процентов наигранно), узнаёт, что молодая женщина в зимнем пальто с воротником из искусственного меха — разведенка, мать троих детей и успела благополучно вылететь из какого — то Университета-в-Трех-Тысячах-Километров — Отсюда. Обращаясь ко мне (а я сознательно отступил в сторонку), поэт восклицает:

— Ты слышал, Дэйв? Ее зовут Алисой. Алиса родом из Монтаны, и вот она разгуливает с детской коляской по улицам Нью-Йорка!

И молодая мать, судя по ее виду, ничуть не меньше самого Баумгартена поражена тем, что к двадцати пяти годам проделала такой путь.

Успех уличного знакомства, наставляет меня Баумгартен, зависит от умения не задать ни одного вопроса, на который дама не смогла бы ответить не задумываясь. И с предельным вниманием выслушивать ответы, сколь бы банальны они ни были.

«Ты ведь читал Генри Джеймса, Кипеш? Вот и поступай, как он велит: расписывай роль по репликам! И произноси со значением каждую! Пусть женщина поймет, что тебе на самом деле интересно, кто она такая, откуда родом и почему одевается так, а не иначе. Вот это я бы и назвал истинной учтивостью. Вот это я бы и назвал подлинной терпимостью. И прошу тебя, никаких насмешек! Твоя беда в том, что ты воспринимаешь мир во всех его взаимосвязях, воспринимаешь комплексно, и это, разумеется, прекрасно, но женщин это отпугивает. Поверь, женщина, идущая на уличное знакомство, ни в коем случае не настроена на шутливый лад. Ты подшучиваешь над ней, а она смотрит в сторону. Ей хочется внимания. Ей хочется поощрения. Ей хочется лести. И, знаешь ли, парень, ей ни в коем случае не хочется мериться с тобой умами! Прибереги остроумие для статей и рецензий. А на улице не умничай. А на улице держи себя просто. Для этого и создана улица».

Уже в первые месяцы в стенах университета я обнаруживаю, что, стоит имени Баумгартена всплыть на каком-нибудь академическом сборище, как тут же находятся люди, на дух его не переносящие и прямо-таки рвущиеся объяснить всем и каждому почему. Дебби Шёнбрунн говорит, что «приглашенное позорище» было бы смешно, не будь оно, если воспользоваться ее и мужа излюбленным словечком, столь «деструктивно». Разумеется, от меня не ждут возражений: сиди, парень, допивай свой коктейль, а потом убирайся восвояси.

— Не так уж он плох, — говорю я ей. И, подумав, добавляю: — Честно говоря, он мне даже нравится.

— Но чему же тут нравиться?

Убирайся восвояси, Кипеш. Пустая квартира — вот где тебе самое место; выбирая между бессмысленным спором в гостях и постылой холостяцкой берлогой, ты и сам прекрасно знаешь, куда тебе дорога.

— А чему же тут не нравиться? — Я упорствую.

— Ну, я даже не знаю, с чего начать, — с полоборота заводится Дебора. — Может быть, с его отвратительного отношения к женщинам? Отвратительного, бессовестного, прямо-таки убийственного. Судя по всему, он самый настоящий женоненавистник!

— А по-моему, он любит женщин!

— Дэвид, в вас вселился бес противоречия, вы сами не знаете, что несете, и каким тоном! Честно говоря, я не понимаю почему. Ральф Баумгартен — позорище, и его стихи — тоже. В жизни не читала ничего столь же варварского и бесчеловечного. Возьмите его первый сборник и сами увидите, как он относится к женщинам!

— Ну, я, знаете ли, еще не читал его стихов… (Это ложь.) Но мы с ним пару раз встречались за ланчем. И я не нашел в нем ничего предосудительного. Вполне ведь может быть и так, Дебора, что стихи — это одно, а человек — совершенно другое.

— Начнем со стихов: самодовольный, напыщенный вздор без капли таланта. А теперь перейдем к человеку… Взять хотя бы его походку: как он вышагивает, как держится, как одевается под отставного офицера! А его физиономия… Эти подлые глазки и кривая ухмылка. Для меня загадка, как девицы соглашаются с ним хотя бы пройтись.

— Наверное, в нем что-то есть.

— Да нет, это в них чего-то нет! Послушайте, вы такой милый, такой элегантный, а он такой хищный, такой отвратительный. Что у вас может быть общего с этим порочным до кончиков когтей стервятником?

— Мне с ним весело. — Я пожимаю плечами, а затем действительно допиваю коктейль и убираюсь восвояси.

Вскоре я узнаю, какие откровения извлекла «наблюдательность» Деборы из нашего застольного спора о Баумгартене. Конечно, чего-то подобного мне следовало ожидать, причем, скорее всего, получил я по заслугам. Беда, однако, что я этого не ждал и, будучи застигнут врасплох, оказался уязвлен не на шутку.

На торжественном ужине у Шёнбруннов (куда я приглашен не был) хозяйка дома объявила всем собравшимся, что Баумгартен стал с некоторых пор духовным наставником Дэвида Кипеша, «на практике вершащим надругательство над женщинами», о котором сам Дэвид только мечтает с тех пор, как его несчастный брак пришел к «убийственному концу». Убийственный конец в Гонконге — кокаин, копы, коварство женатого любовника, — равно как и убийственные факты из начала и середины моей супружеской жизни, были тут же расписаны ею во всех красочных деталях. И все это я узнал из достаточно надежного источника — от одного из гостей Шёнбруннов, человека весьма порядочного и к нашей истории отношения не имеющего; докладывая мне обо всем, он полагал, будто делает доброе дело.

Воспоследовала переписка. Начатая мною и мною же, увы, навсегда сохраненная.

Дорогая Дебби!

Мне стало известно, что на торжественном обеде, устроенном Вами на прошлой неделе, Вы позволили себе откровенничать о моих личных делах, а иженно о моем браке и его «убийственном конце», а также о моих «агрессивных женоненавистнических фантазиях» (в обоих случаях я цитирую Ваши слова в прямой передаче). Могу ли я осведомиться о том, откуда Вам известно о моих фантазиях? И почему Вы решили обсуждать мою жизнь с Элен в застолье, с большинством участников которого я даже не знаком? Во имя давней дружбы с Артуром, еще совсем недавно получившей новое отрадное подтверждение, я надеюсь, что впредь Вы воздержитесь от обсуждения с посторонними людьми моих агрессивных фантазий и моего убийственного брака. В противном случае мне будет трудно сохранить дружеские отношения с Артуром и, разумеется, с Вами.

Искренне Ваш, Дэвид

Дорогой Дэвид!

Я извиняюсь за то, что сболтнула о Вас лишнее в разговоре с посторонними людьми, и обещаю не делать этого впредь. Хотя я отдала бы что угодно, лишь бы узнать имя сплетника или сплетницы, известивших Вас о происшедшем Чтобы впредь он (она или они) не распускал языка, понапрасну изведавшего вкус моих бараньих отбивных на косточке!

Чтобы пролить бальзам на Ваши раны, добавлю, что, во-первых, Ваше имя было упомянуто вскользь — потому что, увы, не о Вас говорили мы весь этот незабываемый вечер, — а во-вторых, мне кажется, у Вас есть все основания относиться к Элен именно с тем отвращением и презрением, с каким Вы к ней и относитесь, и, наконец, разве Вам самому не кажется несколько странным и даже постыдным то обстоятельство, что Ваш праведный гнев на Элен принял в настоящее время форму дружеского общения с молодым мужчиной, терзающим женщин, как хищная птица — добычу? Но если Вы воспринимаете свою дружбу с ним не так, как я, мы оба в полном праве остаться на сей счет при своем мнении.