Возмущение

Жестом он предложил мне сесть в кресло напротив письменного стола и, вернувшись на свое место, заговорил вполне мирным тоном:

— Я попросил вас прийти, чтобы на месте разобраться, не сумею ли я как-то помочь вам освоиться в Уайнсбурге. Ваши бумаги свидетельствуют, — он помахал передо мной в воздухе досье, которое листал непосредственно перед моим приходом, — что первый курс вы окончили круглым отличником. И мне не хотелось бы, чтобы в Уайнсбурге что-нибудь помешало вам повторить это выдающееся достижение.

Прежде чем я набрался смелости произнести хотя бы слово, моя нижняя рубашка промокла от пота. И, разумеется, придя сюда прямо из церкви, я еще не остыл от гнева, вызванного как проповедью доктора Донауэра, так и боевой риторикой «китайского национального гимна».

— Мне тоже, сэр, — все-таки сумел вставить я.

Я не ожидал от себя, что назову декана «сэр», хотя не скажу, чтобы было что-то необычное для меня в этой робости, в этом обращении к наивысшей церемонности при первой встрече с лицом, облеченным властью. И, хотя в мои планы совершенно не входил «бунт на корабле», преодолеть только что испытанное мною чувство самоуничижения можно было, только продолжив беседу в более прямых и, если угодно, резких тонах, чем того требовал сам ее формат. Уже не раз доводилось мне корить себя за чрезмерную робость в начале таких разговоров и за непозволительную дерзость по мере их развития; на будущее я неизменно зарекался от этого, предполагая впредь отвечать на вопросы кратко и ясно, а в остальном, чтобы не разволноваться, просто-напросто держать рот на замке.

— Может быть, вы испытываете здесь какие-нибудь трудности? — спросил у меня декан.

— Нет, сэр. Не испытываю.

— А как дела с учебой?

— Полагаю, что хорошо, сэр.

— Уровень и количество получаемой вами на лекциях информации вас устраивают?

— Вполне, сэр.

Строго говоря, это был не совсем честный ответ. На мой вкус, здешние преподаватели или слишком много о себе мнили, или, напротив, излишне демонстрировали ту простоту, которая хуже воровства, и первые месяцы в кампусе так и не открыли для меня ни одного лектора, который понравился бы мне столь же сильно, как год назад профессора в колледже Трита. Почти все тамошние преподаватели ежедневно приезжали в Ньюарк из Нью-Йорка (двенадцать миль в один конец), и мне казалось, что они так и брызжут энергией и идеями — в некоторой части идеями определенно и откровенно левыми, невзирая на политическое давление, — чего никак нельзя было бы сказать о профессуре Среднего Запада. Несколько моих преподавателей в колледже Трита были евреями, и присущая им экзальтация никак не была мне в диковинку, но и те трое, что евреями не являлись, говорили куда быстрее и напористее, чем уайнсбургские профессора, и приносили с собой в аудитории из шумного мегаполиса на другом берегу Гудзона взгляд, который был и острее, и тверже, и жизненней всего вокруг и который не скрывал их симпатий и антипатий. Здесь, в Уайнсбурге, по ночам, лежа на двухъярусной кровати под койкой Элвина, я подчас с грустью вспоминал замечательных преподавателей, чьи лекции мне посчастливилось прослушать; мысленно я обнимал их, впервые приобщивших меня к подлинному научному знанию; и с внезапной нежностью, превозмогающей все остальные чувства, я думал о своих однокашниках по колледжу Трита, вроде моего итальянского дружка Анжело Спинелли, ныне для меня потерянных. Причем в стенах колледжа, где я отучился целый год, мне никогда не доводилось слышать о «старых добрых традициях», которые якобы необходимо строго блюсти, о чем только и шла речь в Уайнсбурге, да и само словосочетание «старые добрые традиции» произносили здесь с невероятной напыщенностью.

— Вам тут не одиноко? — спросил Кодуэлл. — Вы ведь общаетесь с другими студентами?

— Да, сэр.

Мне подумалось, что он попросит перечислить имена и запишет их в блокнот, лежащий перед ним на столе, — в блокнот, на обложке которого уже была выведена его почерком моя фамилия, — а потом вызовет студентов к себе выяснить, сказал ли я ему правду или солгал. Но вместо этого он взял с тумбочки возле письменного стола графин с водой, наполнил стакан и протянул его мне.

— Спасибо, сэр.

Я осторожно, чтобы не поперхнуться, пригубил из стакана и тут же залился краской, сообразив, какое жалкое впечатление произвел на декана в первые минуты разговора, если уж он поспешил предложить мне воды.

— Значит, единственная ваша проблема, похоже, во взаимоотношениях с соседями по общежитию, — изрек он. — Не правда ли? Как я уже отмечал в письме, меня тревожит тот факт, что всего за несколько недель вы сменили три комнаты. Объясните мне сами, в чем тут загвоздка.

Ночью перед визитом к декану я заготовил ответ на этот вопрос, понимая, что он-то и станет назавтра главной темой разговора. Вот только сейчас запамятовал, что именно собирался сказать.

— Сэр, не могли бы вы повторить вопрос?

— Успокойся, сынок, — проговорил Кодуэлл. — Водички еще попей.

Я послушался совета. Меня исключат из колледжа, подумал я. За то, что слишком часто переезжаю с места на место. Вот как оно, значит, закончится. Меня исключат из колледжа, призовут в армию, отправят в Корею и убьют.

— Какие у тебя проблемы с соседями по общежитию, Марк?

— В комнате, куда меня поселили с самого начала, — ага, вот они, слова, которые я затвердил заранее! — один из соседей запускал на полную громкость проигрыватель. В ночное время, когда мне уже надо было ложиться, чтобы как следует выспаться. А я должен высыпаться, чтобы работать. Так что ситуация сложилась непереносимая. — В последний миг я заменил на «непереносимая» заготовленный заранее эпитет «невыносимая».

— Но разве нельзя было поговорить с ним и выбрать время для проигрывания пластинок, которое устроило бы вас обоих? Переезжать из-за такой ерунды! Неужели не было другого выхода?

— Не было.

— Никак нельзя было прийти к компромиссному решению?

— Не с этим человеком, сэр. — Так деликатно я выразился — в надежде, что декан сумеет оценить сдержанность, не позволившую мне назвать имя Флассера.

— А тебе часто случается не находить компромисса с людьми в ходе прямой и честной беседы?

— Я бы не сказал, что часто, сэр. Я бы не сказал, что такое случалось со мной и раньше.

— А как насчет твоего нового соседа? Жизнь в одной комнате с ним тоже пришлась тебе не по вкусу, не правда ли?

— Да, сэр.

— А почему, как ты думаешь, это произошло?

— У нас оказались совершенно несопоставимые интересы.

— И почвы для компромисса опять-таки не нашлось?

— Да, сэр, не нашлось.

— И вот ты, как я вижу, решил поселиться один. В полном одиночестве под сенью Найл-холла.

— До конца нынешнего семестра, сэр, эта комнатка оказалась единственной свободной.

— Попей-ка, Марк, еще водички. Полегчает.

Но недавняя сухость во рту пропала. Да и потом я больше не обливался. Меня душила ярость — особенно из-за этого насмешливого «полегчает», сказанного деканом в тот самый миг, когда мне казалось, что мой мандраж уже позади и я отвечаю на его вопросы так, как и подобает человеку моего возраста в сложившейся ситуации. Я был разгневан, я был унижен, я был возмущен и даже не осмеливался посмотреть в сторону стакана. С какой стати устраивать мне допрос только из-за того, что в поисках тишины и покоя, необходимых для занятий, я перебрался из одной комнаты общежития в другую? Какое ему до этого дело? Или ему больше нечем заняться? Какая ему разница, в какой комнате я живу? Я круглый отличник, неужели одного этого не достаточно, чтобы от меня отстали оба старых неуемных тирана, декан и мой отец?

— А в какое братство ты вступил? Ты ведь там и питаешься, правда?

— Я не вступил ни в одно братство, сэр. Общественная жизнь, которую там ведут, меня не интересует.

— А как бы ты сам определил в таком случае, что именно тебя интересует?

— Учеба, сэр. Лекции и практические занятия.

— Это, конечно, достойно всяческого уважения. Но неужели ничего больше? Ты ведь наверняка уже успел у нас с кем-нибудь подружиться?