Итальянец

Через какое-то время появилась престарелая экономка Беатриче и, не дожидаясь вопросов, заговорила:

— О горе, синьор! Горе-то какое! Кто бы мог подумать? Кто бы мог такое ожидать? Еще вчера вечером вы были здесь — и она чувствовала себя не хуже, чем я; кто бы мог вообразить, что сегодня она будет уже мертва?

— Так она умерла? — словно громом пораженный воскликнул Вивальди. — Значит, она умерла!

Пошатнувшись, он с трудом удержался на ногах и вынужден был прислониться к колонне, чтобы не упасть. Беатриче, встревоженная его состоянием, готова была устремиться ему на помощь, но он знаком руки велел ей оставаться на месте.

— Когда она умерла? — через силу выговорил он, кое-как переведя дыхание. — Как и где?

— Увы, синьор, здесь, на вилле! — рыдая, отозвалась Беатриче. — Да разве чаяла я дожить до этого дня? Выходит, зря я надеялась упокоить свои косточки в мире…

— Отчего она умерла? — нетерпеливо перебил Вивальди. — Когда это случилось?

— Ночью, около двух часов, синьор, около двух часов. Вот уж горе так горе! Зачем только я сама не умерла раньше…

— Теперь мне немного лучше, — сказал Вивальди, выпрямляясь, — проведи меня к покойной — я должен ее увидеть. Ты колеблешься? Говорю тебе, я должен ее увидеть — веди!

— Увы… Синьор, это печальное зрелище. Послушайтесь меня, синьор, не ходите туда — это горестное зрелище.

— Веди меня к ней! — строго повторил Вивальди. — Не захочешь, так я сам найду дорогу.

Беатриче, устрашенная грозным видом юноши, безропотно повиновалась и только просила его подождать, пока она не сообщит госпоже о его приходе, Винченцио, однако, не отступал от провожатой ни на шаг; они поднялись по лестнице наверх и миновали коридор, ведший на западную сторону дома. Вскоре они оказались в анфиладе комнат, где из-за опущенных оконных решеток царил полумрак; здесь, в одной из комнат, находилось тело усопшей. Заупокойное пение смолкло, и ни единый шорох не нарушал мертвенного безмолвия опустелого жилища. У самой двери Винченцио пришлось помедлить: от сильного волнения колени его подкосились, и Беатриче, опасаясь, как бы он не рухнул без чувств на пол, хотела поддержать его слабою рукой, но он жестом отстранил ее. Преодолев слабость, Винченцио переступил порог обиталища смерти, торжественно-мрачное убранство которого навело бы на него уныние, если бы глубокое страдание не сделало его почти безучастным к окружающей обстановке. Приблизившись к постели, на которой лежала покойница, Винченцио поднял глаза на склоненную над нею безутешную плакальщицу и узнал в ней Эллену… До крайности изумленная его неожиданным присутствием, еще более — его волнением, она тщетно пыталась добиться ответа на вопрос, что послужило тому причиной. Но у Винченцио не было ни сил, ни желания раскрыть все обстоятельства, которые наверняка больно задели бы ее чувства; ведь получалось так, что событие, повергшее ее в горесть, нечаянно вызвало его радость.

Не желая долее посягать на сокровенность скорбного уединения, Винченцио пробыл с Элленой недолго, стараясь только овладеть собою и успокоить ее.

Когда юноша остался вдвоем с Беатриче, она поведала ему об обстоятельствах смерти Бьянки: накануне вечером синьора отправилась на отдых в обычном своем состоянии.

— И вот, синьор, уже после полуночи, — продолжала рассказ Беатриче, — меня разбудил какой-то шум в спальне госпожи. Хуже нет просыпаться, когда только-только задремлешь, — и тут такая досада меня взяла, да простит мне Пречистая Дева, Святая Богородица! Не стала я подниматься с постели, а прикорнула опять на подушке — сон набрать; чую: снова шум — ну, думаю, не иначе как чужие в доме, уши-то меня не обманывают. Не успела я это проговорить, слышу — молодая госпожа меня зовет: «Беатриче! Беатриче!» Ах, бедняжка, сильно же она перепугалась, да и как тут не перепугаться! Вмиг подлетела к моим дверям, а сама бледная как смерть — и дрожит с головы до пят… «Беатриче, — говорит, — вставай скорее: тетушка умирает». Сказала — и, не дожидаясь ответа, бросилась обратно. Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани меня! Я едва-едва не лишилась чувств.

— Так, а что же твоя госпожа? — Теряя последние остатки терпения, Вивальди прервал утомительные излияния экономки.

— Ах, моя бедная, бедная госпожа! Синьор, поверьте: я боялась, что мне в жизни не добраться до ее комнаты, однако кое-как доплелась, сама едва не при смерти… И вот вижу: моя госпожа лежит на постели совсем недвижно! Лежит — и слова не вымолвит, только смотрит так жалобно: я тотчас поняла, что она кончается. Говорить она не могла, хотя и не раз пыталась, но она была в сознании и то и дело взглядывала на синьору Эллену — и снова пыталась говорить; сердце у меня едва не разорвалось. Видно было, какая-то мысль не давала ей покоя — и очень уж госпоже хотелось ее высказать; она брала синьору Эллену за руку и смотрела ей в лицо с таким жалостным выражением, что никто бы этого не смог вынести, разве только те, у кого сердце каменное. Моя бедная юная госпожа совсем была убита горем, слезы у нее из глаз просто ручьями лились. Несчастная синьора Эллена! Ведь она лишилась истинного друга — второго такого найти ей и надеяться нечего.

— Нет, она обретет, непременно обретет еще одного — столь же преданного и любящего! — с жаром воскликнул Винченцио.

— Дай-то Бог, синьор, дай-то Бог! — отозвалась Беатриче с сомнением в голосе. — Мы делали все, что могли, для нашей бедной госпожи, — продолжала она, — да только все без толку. Доктор давал ей лекарство, но ей уж невмоготу было глотать. Слабела она на глазах — и только вздыхала тяжко — претяжко и крепко стискивала мне руку. А потом отвела взгляд от синьоры Эллены — и глаза у нее потускнели и остановились, и словно бы ничего уже вокруг не видят. Ох, горе горькое! Я тут сразу смекнула, что синьора отходит: рука ее сделалась ледяная и выпала из моей — и лицо вдруг за несколько минут изменилось так, что узнать было нельзя. В два ночи ее уже не стало; не успели и священника привести, чтобы отпустил ей грехи.

Беатриче умолкла и заплакала, Вивальди сам едва не дал волю слезам, не сразу нашел он в себе силы осведомиться голосом, нетвердым от волнения, каковы были признаки постигшего синьору Бьянки внезапного недомогания и случались ли с ней подобные приступы ранее.

— Никогда в жизни, синьор, — заверила старая экономка. — Немочи, правда, ее давно уже одолевали, и с годами она здоровья не набиралась, однако…

— Что означают твои намеки? — перебил Вивальди.

— Да как же, синьор: я прямо-таки не знаю, что и думать о кончине моей госпожи. Кому ведомо, где тут правда. Дело мудреное, стоит ли рот раскрывать — меня только на смех поднимут, если я заикнусь о том, что у меня на душе; никто и не поверит, слишком уж чудным это может показаться, и все же никак у меня из головы эти мысли не выходят.

— Говори понятно, — потребовал Вивальди, — с моей стороны упреков тебе незачем опасаться.

— Вас, синьор, я и не опасаюсь; боязно мне, что слухи пойдут по всему городу, не ровен час, люди дознаются, кто их распускает.

— От меня никто ничего не услышит, — не отступался охваченный нетерпением юноша, — отбрось все страхи и расскажи мне о своих догадках.

— Что ж, тогда я откроюсь вам, синьор: не нравится мне, как быстро госпожа ни с того ни с сего приказала долго жить, да и вид у нее после смерти был какой-то не тот.

— Говори яснее, без экивоков!

— О господи, синьор, есть такие люди на свете, которые сроду не хотят понимать, сколько им ни толкуй, — а я вроде бы говорю ясней некуда. Скажу без утайки, начистоту: не верю я, что госпожа умерла своей смертью…

— Что? — вскричал Вивальди. — На чем основаны твои подозрения?

— Но вы ведь, синьор, уже слышали: уж очень мне не по душе внезапность ее смерти и вид ее, когда она скончалась.

— Силы небесные! — прервал Вивальди старуху. — По-твоему, ее отравили?

— Тише, синьор, тише! Я про это ни словом не обмолвилась; я сказала только, что, похоже, она умерла не своей смертью.