Страница 18 из 33
Ворота захлопнулись за нами, хотя по-прежнему не было видно ни души. Между замком и нами была еще одна стена. Она, казалось, выступала из самой горы — столь отвесно возвышались над утесом ее зубцы. Тропинка, по которой мы ехали, была единственным путем в замок... и единственным выходом из него, подумалось мне, когда вторая пара ворот захлопнулась за нашими спинами. Но теперь хотя бы я видел свет факелов, беспокойно метавшийся по стенам. Я был рад увидеть эти признаки жизни — у меня возникли мысли о еде, мягкой постели и всех тех удовольствиях, о которых, как о награде, мечтает настоящий путешественник. Проезжая через последние, третьи, ворота, я посмотрел назад и обнаружил, что теперь вся дорога освещена факелами. И вот третьи ворота закрылись за нами, и мы снова остались одни в безлюдном полумраке. Наши лошади в страхе оскалили зубы, и стук копыт эхом отдавался среди каменных стен. Мы находились во дворе замка, у подножия небольшой лестницы, ведущей к открытой двери, очень древней и украшенной изображениями чудовищ; над нами возвышалась стена замка. Все вокруг было залито серебряным светом луны. Я спешился и направился к открытой двери.
— Добро пожаловать в мой дом,— сказал Вахель-паша
Я не заметил его приближения, но вот он уже стоит передо мной на площадке перед дверью. Он протянул мне руку и обнял меня.
— Мой дорогой лорд Байрон,— прошептал он мне в ухо.— Я так рад вашему приезду.
Он крепко поцеловал меня в губы, затем отстранился и посмотрел мне в глаза. Его собственные глаза светились, как никогда раньше; лунным серебром сияло его лицо, чьи размытые очертания были подобны кристаллу, мерцающему в темноте. Он взял меня за руку и повел внутрь.
— Вы, наверное, устали с дороги,— заметил он.—1 Вас ждет угощение и отдых, которые вы заслужили.
Я следовал за ним через дворы, по лестницам, мимо бесчисленных дверей. Я чувствовал, что никогда в жизни так не уставал; архитектура замка была похожа на то, что я видел во сне, интерьеры расширялись и сужались, полные всевозможных нагромождений и смешения стилей.
— Вот мы и пришли,— сказал наконец паша, отодвигая золотые занавеси и увлекая меня за собой.
Я осмотрелся вокруг: колонны, как в древнем храме, обрамляли комнату, а надо мной в сверкающей мозаике, переливающейся золотыми, зелеными и синими цветами, комнату венчал купол, такой воздушный и прозрачный, что казался сделанным из стекла. Две свечи в форме извивающихся змей были здесь единственным источником света, но даже в этом полумраке мне удалось различить арабскую надпись, окаймлявшую купол.
— «И сотворил Аллах человека,— прошептал мне хозяин замка,— из запекшейся крови».— Он лениво улыбнулся.— Это слова из Корана.
Он взял мою руку и жестом предложил сесть. Вокруг столика с едой были разбросаны подушки и шелковые подстилки. Заняв место перед столиком, я не заставил себя долго упрашивать и принялся за яства. Старая прислужница наполняла наши с пашой бокалы вином, хотя, как мне показалось, вкус напитка не доставлял ему особого удовольствия. Он спросил, не удивлен ли я, видя его пьющим вино, а когда я признался, что так оно и есть, он, смеясь, сказал, что никакие Божьи заповеди для него не указ.
— А вы,— глаза его засверкали,— чем бы вы пожертвовали ради удовольствия?
Я пожал плечами.
— Ну, какие еще есть удовольствия,— спросил я,— кроме как пить вино и есть свинину? Я приверженец весьма разумной религии, которая позволяет мне наслаждаться и тем и другим.— Я поднял свой бокал и осушил его.— Поэтому мне нечего опасаться проклятия.
Паша мягко улыбнулся.
— Но вы так молоды, милорд, и к тому же красивы.— Он наклонился над столом и взял меня за руку.— Неужели вы хотите убедить меня в том, что, кроме поглощения свинины, вас ничто не интересует?
Я мельком взглянул на руку паши, а затем снова встретился с ним глазами.
— Возможно, я и молод, ваше превосходительство, но уже успел познать на собственном примере, что за каждое удовольствие нужно платить сторицей.
— Что ж, думаю, вы правы,— сказал паша спокойным голосом.
Глаза его, казалось, подернулись пленкой безразличия.
— Вынужден признаться,— продолжил он после небольшой паузы,— что я уже и не помню, что такое наслаждение. За все эти годы я столько всего перепробовал, что мои чувства совсем притупились.
Я ошеломленно взглянул на него.
— Но позвольте, ваше превосходительство,— воскликнул я.— Разве вы были большим сластолюбцем?
— А что, не похоже? — спросил он.
Он выпустил мою руку. Поначалу мне показалось, что я разозлил его, но, посмотрев на его лицо, я узрел лишь ужасающую меланхолию, страсть, застывшую подобно волнам замерзшего пруда.
— В мире есть такие удовольствия,— медленно произнес он,— о которых вы, милорд, даже и не мечтали. Я говорю о разуме и о крови.
Он посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул черной бездной.
— Ведь именно их вы ищете здесь, милорд? Именно такого рода удовольствия?
Его взгляд гипнотизировал меня.
— Должен признать,— сказал я, не в силах оторвать от него глаз,— что я, хотя и знаю вас совсем мало, но совершенно уверен в том, что вы — человек самый неординарный из тех, с кем меня когда-либо сводила судьба. Вы будете смеяться, ваше превосходительство, но в Тапалине вы мне снились. Мне приснилось, что вы показывали мне странные вещи и намекали на какую-то скрытую истину.— Меня внезапно одолел приступ смеха.— Что же вы можете подумать обо мне, узнав, что я приехал сюда, движимый какими-то сновидениями? Вам, должно быть, обидно это слышать.
— Отнюдь нет, милорд. Я вовсе не обижен.— Паша встал, взял мою руку и обнял меня.— Вы устали с дороги и заслужили крепкий сон без сновидений — сон святого.
Он поцеловал меня, и губы его обожгли холодом. Это показалось мне странным, так как снаружи, при лунном свете, я ощутил их тепло.
— Утро вечера мудренее, милорд,— нежно прошептал паша.
Он хлопнул в ладони, и рабыня в парандже выплыла из-за занавесок. Паша повернулся к ней:
— Гайдэ, проводи моего гостя в опочивальню.
Удивление, должно быть, слишком явно проступило на моем лице.
— Да,— сказал паша, наблюдая за мной.— Это та самая, которую я привез из Тапалина, моя прекрасная беглянка. Гайдэ,— он взмахнул рукой,— сними паранджу.
Девушка с изяществом повиновалась, и ее длинные волосы рассыпались по плечам. Она была даже прекраснее, чем я помнил ее, и мысль о том, что она наложница Вахель-паши, внезапно вызвала во мне отвращение. Я взглянул на уставившегося на свою рабыню пашу и узрел в его взгляде такое голодное желание, что чуть было не содрогнулся: рот его был раскрыт, а ноздри раздувались, как будто он впитывал в себя запах девушки, но его похоть, казалось, граничит с невыносимым отчаянием. Он повернулся и увидел, что я наблюдаю за ним, и по его лицу опять скользнуло голодное выражение, а затем оно вновь стало безучастным, как прежде.
— Поспите,— сказал он наконец и махнул рукой.— Вам нужен отдых, вам еще многое предстоит в эти дни. А теперь спокойной ночи, милорд.
Я поклонился, поблагодарил его и последовал за Гайдэ. Мы пошли к лестнице, и, когда мы поднялись на самый верх, она вдруг обернулась и поцеловала меня крепко и страстно, и я, не заставив себя упрашивать, обхватил ее и впился в ее губы изо всех сил.
— Вы пришли за мной, мой дорогой, милый лорд Байрон.— Она снова поцеловала меня.— Вы пришли за мной!
Затем она высвободилась из моих объятий и взяла меня за руку.
— Сюда,— сказала она, ведя меня к следующему пролету лестницы.
Теперь она совсем не была похожа на рабыню; напротив, она вся светилась страстью и возбуждением; красивая как никогда, она излучала неистовую радость, которая обдавала жаром мое тело, отчего у меня захватило дух. Мы добрались до комнаты, которая, к моему удивлению, напомнила мне мою старую добрую спальню в Ньюстеде — широкие колонны и массивные арки, венецианские свечи и прочий готический хлам. Я как будто снова оказался в Англии — и, конечно, Гайдэ являла собой полную противоположность духу этой комнаты, настолько она была естественной, страстной — истинной гречанкой. Я обнял ее, она снова прильнула ко мне губами, и поцелуй ее на этот раз был таким же горячим, как тот, первый, в гостинице, когда она еще смела надеяться на свободу.