Томас Мор

Трактовка «Утопии» Р. Джонсоном имеет много общего с концепцией другого современного исследователя творчества Мора — Г. Гербрюггена. Если Чемберс в свое время утверждал, что «Утопия» со всеми ее порядками основана на религиозном энтузиазме (см. 74, 137), то Гербрюгген оспаривает эту точку зрения, полагая, что основу идеального устройства утопийцев составляет этика, рассматривающая добродетель как жизнь в согласии с природой и подчиняющаяся диктату разума (см. 79, 255). Гербрюгген отчасти прав, подчеркивая близость этической концепции «Утопии» и «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского (см. 79, 621, прим. 10). Однако мы не можем с ним согласиться, когда он пытается объяснять рационализм утопийской этики в духе средневековой теологии — как некую свободу от вожделений гордыни, обретаемую в результате подчинения человека диктату разума, свободу, о которой писал в своей «Сумме теологии» Фома Аквинский (см. 79, 255). Это сопоставление рационалистической этики «Утопии» с «Суммой теологии» весьма искусственно и недостаточно аргументированно. Гербрюгген решительно отвергает концепцию тех историков, которые рассматривают «Утопию» как источник социалистических и коммунистических идей (К. Каутский, Р. Эмис, В. П. Волгин). С его точки зрения, «этос», основной смысл «Утопии», отнюдь не в моделировании коммунистического государства, поскольку Мор вовсе не смотрел на свой труд как на практическую программу действия. Напротив, по мнению Гербрюггена, «этос Утопии в ирреальности утопической идеальности, в невозможности осуществления изображенного Мором коммунистического идеала… Не будучи моделью или практической программой, „Утопия“ — скорее явление противоположного характера» (79, 259). Как полагает Гербрюгген, Мор нарисовал утопийское государство для того, чтобы как в зеркале показать недостатки и злоупотребления, господствующие в действительном мире. Идеальность Утопии лежит в «нигдее», и людям, несмотря на все их попытки, этой идеальности не достигнуть. В приписываемой Мору концепции невозможности совершенства в этом мире, где ход истории в конечном счете осуществляется по приговору божьему, Гербрюгген видит влияние христианской антропологии и теологии. Иными словами, противопоставление идеального государства Мора порочной общественно-политической системе XVI в. Гербрюгген склонен рассматривать как противопоставление эсхатологического и исторического состояния общества. Ключ к пониманию «Утопии», по его мнению, в следующих, обращенных к Мору словах Рафаэля Гитлодея, главного персонажа «Золотой книжечки»: «…если бы ты побывал со мною в Утопии и сам посмотрел бы на их нравы и законы… ты бы вполне признал, что нигде в другом мире ты не видал народа с более правильным устройством, чем там» (15, 4, 106). Убеждение Мора в неосуществимости идеала, по словам Гербрюггена, разделяли и другие гуманисты, близкие к автору «Утопии», в частности Гийом Бюде и Эразм Роттердамский.

Из сказанного выше ясно, что для понимания гуманистической концепции как самого Мора, так и мыслителей его круга, наряду с социально-политическими проблемами «Утопии» важно исследовать также и ее этические и религиозные аспекты. Эта задача стала особенно актуальной в современных условиях, когда в зарубежной историографии стремление свести все идейное содержание «Утопии» к христианской этике получило весьма широкое распространение. Так, например, Дж. Эванс в статье «Царство внутри „Утопии“ Мора» утверждает, что, хотя название книги Мора — «О наилучшем устройстве государства», в действительности тема ее иная. Мор меньше всего касается идеального политического строя, но более всего — состояния человеческого духа, или того, что Христос определил как главное в Новом завете, провозгласив: «Царство божие внутри нас». Основная тема «Утопии», утверждает Эванс, не столько радикальное изменение существующей политической системы, сколько изменение человеческого духа и обращение его к идеалам Христа[4]. Тем самым выхолащивается оригинальность «Утопии», отрицается ее значение как выдающегося произведения общественной мысли, не только выражавшего насущные потребности времени, но и намного опередившего свой век в смелой попытке проектирования совершенной общественной системы, которая покончит с существованием классов и эксплуатацией.

Чтобы убедительно опровергнуть подобное толкование этического аспекта «Утопии», необходимо исследовать истоки гуманистической этики Мора в ее историческом контексте, т. е. по возможности определить социальный смысл и классовое содержание тех идеальных норм поведения, которые проповедует Мор в своем сочинении. Решение проблемы социальной справедливости с точки зрения интересов людей труда — крестьян и ремесленников, попытка преодолеть противоположность между физическим и умственным трудом и в связи с этим новый подход к вопросам этики и религии, оптимистический взгляд на мир, проникнутый верой в человека и его разум, — таковы существенные черты идеального государства, изображенного в «Утопии». Они целиком опровергают тенденциозные представления об Утопии как о некоем тюремном государстве, якобы подавляющем индивидуальную свободу человека, бездоказательно распространяемые даже в солидных трудах отдельных зарубежных исследователей, например, таких, как Дж. Уильямсон или Дж. Мэкки (см. 98. 144).

Гиперкритическая оценка «Утопии» в буржуазной историографии, неизменно сопровождавшаяся грубой модернизацией утопических идей Мора, имеет давнюю историю. В каких только грехах не обвиняли «Утопию»! Так, в трудах немецких историков 20—40-х годов нередко можно встретить характеристику автора «Утопии» как проповедника «типично британской фарисейской империалистической доктрины». Подобная характеристика, впервые данная Г. Онкеном (см. 111. 112), была подхвачена и современными буржуазными исследователями. Новейший перепев этой концепции Онкена с откровенной антикоммунистической тенденцией — статья Ш. Авинери, опубликованная в Амстердаме в 1962 г. (см. 70).

Между тем прогрессивная роль «Утопии» в истории мировой культуры прослеживается и спустя столетия после ее создания. Так, большой интерес представляет влияние коммунистических идей «Утопии» на общественную мысль Франции в годы буржуазной революции XVIII в. Еще накануне революции, в 1780 г., а затем в 1789 г. вышло два новых издания «Утопии» на французском языке в переводе Т. Руссо — писателя и публициста, будущего архивариуса якобинского клуба (см. 34). Сейчас уже можно считать установленным, что издание нового перевода Руссо способствовало распространению идей утопического коммунизма во Франции накануне революции. «Утопия» Томаса Мора вливалась в общий поток социально-утопической мысли XVIII в.

Примечательно, что именно перевод Т. Руссо, отразивший революционные настроения его автора и, несомненно, являвшийся фактом революционной пропаганды, стал достоянием русской общественной мысли конца XVIII в. С него был сделан русский перевод «Утопии», который вышел почти одновременно с книгой А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»[5]. По-видимому, сочинение Радищева и первый русский перевод «Утопии» — явления общественной мысли, органически близкие друг к другу. И, по понятным причинам, восприятие их русской читающей публикой было далеко не однозначным. С одной стороны, они вызывали интерес и сочувствие либерально настроенных читателей, с другой — содействовали усилению охранительных настроений и страха перед «французской заразой» у ярых приверженцев самодержавия. Благожелательная рецензия на русское издание «Утопии», опубликованная в мартовском номере «Московского журнала» Н. М. Карамзина за 1791 г., ни в коей мере не может рассматриваться как свидетельство популярности книги или выражение единодушия русской публики в оценке идей Мора. Даже такой факт, как появление в течение 1789 и 1790 гг. двух титульных изданий одной и той же книги, не только не свидетельствует о том, что «Утопия» имела большой спрос, но как раз говорит об обратном, поскольку изменение титульного листа — чисто коммерческий прием, к которому нередко прибегали в то время издатели-книготорговцы для более успешного сбыта изданий, не пользующихся спросом.

4

Moreana. Bulletin Thomas More (Angers), 1977, N 55–56, p. 9.

5

Перевод сочинения Мора вышел в 1789 г. (см. 3), а «Путешествие…» Радищева — в 1790 г.