Расплата

Стараясь удержаться на ногах, Билл всей тяжестью навалился на своего спутника, с трудом отвечая на его вопросы, а тот говорил не осторожничая, с наивным простодушием, которым в те времена была заражена вся парижская молодежь.

— Тебя как зовут?

— Билл. Билл Дюваль.

Тяжесть тела Билла пригибала парня к земле, но он все же нашел в себе силы крепко пожать ему руку.

— А меня — Ахмед Бенгана. Ты француз?

— Американец, — усмехнулся Билл. — А ты?

— Француз. Мои родители из Алжира. Я там родился. Мы приехали сюда в шестидесятом. Мой отец всегда верил, что здесь нам улыбнется счастье. Я думаю, то, что происходит, доказывает его правоту. Да?

Билл осторожно прикоснулся к своей голове.

— Если сработает, — ответил он, уныло улыбаясь. — Ты чем занимаешься?

— Я студент. Изучаю искусство. А ты?

— И я студент. Изучаю историю искусств.

Билл говорил запинаясь, через силу поддерживая разговор, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Ахмед покрепче подхватил Билла, удобно устроив его руку на своих плечах.

— Я совсем заговорил тебя, прости. Моя машина — сразу за мостом.

Не проронив больше ни слова, они пересекли Сену, миновали Лувр. Ахмед подвел его к старому зеленому «ситроену», припаркованному перед оградой музея. В другое время полицейские обязательно отбуксировали бы его на площадку штрафников, но сегодня у парижской полиции была другая головная боль. Ахмед открыл незапертую дверцу и помог Биллу сесть в машину.

Теряя сознание, Билл повалился на сиденье. В редкие моменты прояснения он ужасался лихачествам своего нового друга. В полном согласии с царившим в городе духом анархии Ахмед стремительно мчался в густом потоке машин, игнорировал островки безопасности, ехал по тротуарам, когда считал нужным сократить путь, однако не задел при этом ни одного остолбеневшего от страха пешехода.

Когда машина остановилась, голова Билла раскалывалась от боли, но относительный покой немного восстановил его силы. Без посторонней помощи он вылез из машины и выпрямился, оглядываясь по сторонам.

Узкая улица, застроенная ветхими четырех- и пятиэтажными домами. Фасады с обвалившейся штукатуркой, обнажившей красную кирпичную кладку, полусгнившие деревянные рамы. На веревках и проводах, привязанных к железным ограждениям окон, сушилось белье. Первые этажи были заняты лавками с яркими безвкусными вывесками, написанными по-французски или по-арабски. Французским язык этих вывесок можно было назвать с большой натяжкой. Билл заподозрил, что и в арабских надписях было не меньше ошибок. Улицы запружены народом. Широкобедрые уроженки Северной Африки с полными, без единой морщинки лицами болтали, стоя перед горами съестных товаров и тканей, выставленных на продажу прямо на тротуарах. В плохо освещенных, скудно оборудованных барах из транзисторных радиоприемников лилась заунывная арабская музыка. В отличие от пышнотелых добродушных женщин мужчины были худые, сильные и злые. Они молча пили пиво у стоек баров или, собравшись компаниями на улице, о чем-то спорили. Как по команде, они вдруг повернули головы и с настороженным любопытством уставились на испачканного с головы до ног кровью Ахмеда, который вел Билла к магазину с двумя витринами. Волосы и вся одежда американца были пропитаны кровью.

Несколько мужчин выносили из магазина желтые мешки и укладывали их в стоявший поблизости грузовик. Один из них первым заметил странную пару, изумленно, не веря своим глазам, оглядел их и с криком бросился навстречу. Обменявшись несколькими взволнованными арабскими фразами с Ахмедом, он с нескрываемым любопытством взглянул на Билла, потом повернулся и исчез в магазине.

Ахмед с Биллом последовали за ним. По истертым ступеням винтовой лестницы спускался человек в измятых коричневых брюках и в трикотажной рубашке. На вид ему было под пятьдесят. Сильные мышцы перекатывались под кожей его руки, обнявшей за шею Ахмеда, другую руку он осторожно положил Биллу на плечо и тихо заговорил, расспрашивая друзей.

Ахмед отвечал ему по-французски: он не хотел ставить Билла в неудобное положение.

— Со мной все в порядке, отец. А это мой друг, его зовут Билл. На него напали. Мы думаем, что это были полицейские. Нужно, чтобы врач осмотрел его голову.

Пожилой мужчина кивнул и улыбнулся, не проявляя никакого желания обсуждать решение сына.

— Ну, за этим дело не станет, — проговорил он, улыбаясь Биллу. — Но прежде всего поднимемся наверх. — Он повернулся к вызвавшему его парню. — Сбегай к доктору Гассану. Скажи, что он мне нужен. Живо.

И тут колено Билла с новой силой дало о себе знать. Отец с сыном понесли его на руках между высокими, до самого потолка, штабелями мешков с зерном и бидонами с оливковым маслом, подняли по крутой, неудобной лестнице и осторожно внесли в квартиру на верхнем этаже. Он вдохнул сладкий, терпкий аромат духов и пряностей, услышал музыку, увидел как сквозь туман женщину — она сидела на диване, откинувшись на спинку, перед мерцавшим черно-белым экраном телевизора — и надолго потерял сознание.

Очнулся он в постели. На обоях резвились розовые и синие зайчики, на окне висели удивительно яркие занавеси. У одной стены сидели рядком куклы и набитые ватой игрушки. Над ним с улыбкой склонился оливково-смуглый, рано облысевший мужчина.

— Добрый день, — сердечно проговорил он. — Я доктор Гассан. Как вы себя чувствуете?

Билл попытался что-то сказать, но издал только жалкий, какой-то квакающий звук.

— Пить, — наконец выговорил он и поднес руку к голове. Пальцы нащупали толстую мягкую повязку. — Здесь болит. Очень. Голова раскалывается.

К кровати со стаканом воды подошел Ахмед и напоил Билла.

— В этом нет ничего удивительного, — улыбнулся врач. — Вы проспали тридцать шесть часов. Я ввел вам болеутоляющее и успокоительное. Вам проломили череп, и мы удалили из раны сгустки крови.

— И проделали все это здесь?

— Мы обстоятельно обсудили этот вопрос, — ответил врач, — и решили не отправлять вас в больницу, а лечить здесь. Ведь если человек, которого ранил Ахмед, служит в полиции, его приятели непременно постараются еще раз встретиться с вами. — Он иронично улыбнулся, увидев, как помрачнело лицо Билла. — Поверьте, здесь вам будет совсем неплохо. Я вылечивал людей в несравненно худших условиях. Во время войны я служил в полевом госпитале.

Билл нахмурился. Гассан обменялся с Ахмедом короткими улыбками, в которых сквозила горечь.

— Нашей войны, — уточнил врач. — За независимость. Извините, что я растравил вашу рану… — Он помолчал, подыскивая подходящее слово. — Незначительную по сравнению с теми, которые французы нанесли многим моим соотечественникам.

— Я американец и поэтому ни в чем перед вами не виноват, — улыбнувшись своим спасителям, сказал Билл и вернул Ахмеду пустой стакан, — но, — продолжал он, обводя комнату рукой, — я не могу больше оставаться у вас, — и попытался сесть.

Врач почти силой уложил его в постель, и в этот момент рядом с Ахмедом появился его отец. Билл и не подозревал, что он все это время находился в комнате.

— Разумеется, вы останетесь.

— Мы и этот вопрос обсудили, — проговорил Ахмед, кладя руку отцу на плечо. — Ты пробудешь у нас столько, сколько нужно, и уйдешь, когда пожелаешь.

— Но это невозможно. Я же вам совсем чужой. — Он показал рукой на игрушки. — Да и вам, несомненно, нужна эта комната.

— Кельтум не будет возражать, — улыбнулся отец. — Ей всего лишь две недели от роду.

Билл пролежал в постели целую неделю. Сиди Бей, отец семейства, работал по четырнадцать часов в день в своем магазине, а мадам Бенгана хлопотала в тесной кухне, прижимая к груди малютку Кельтум. Она то и дело приносила больному сладкий чай. Казалось, это был ее любимый способ общения с ним. Днем Билл смотрел программы новостей по портативному телевизору, который предоставили в его полное распоряжение, и читал запоем газеты, а вечером приходил домой Ахмед, иногда с целой ватагой друзей, и на одном дыхании выкладывал ему городские новости. Потом они обсуждали их до тех пор, пока изнеможенный Билл не засыпал.