Страница 42 из 77
— Еще и обиды из-за пустяков. Да ты разве обидчивый? Не знал, а то бы непременно сказал.
— Степан Своекоров на кладбище лежит — тебе это пустяк?
— То есть? При чем тут Своекоров? — Георгий Андреевич оторвался от газеты, которую быстро просматривал, и воззрился на участкового. — Вот если бы знать причину…
— Причина у тебя в мешке лежала, когда ты на Пусутинском зимовье ночевал, И вот здесь она же, причина, — Мернов сердито ткнул рукой в зашелестевшую газету.
— Ты золото имеешь в виду?
— Его. За три-то кило с лишком, знаешь… За тем к тебе и еду: место покажешь, где ты его нашел. Карта с собой?
Георгий Андреевич сделался тихим и как бы покладистым. Расстелили карту на тупорылой мотоциклетной коляске. Мерное, внимательно проследив тонкую карандашную линию долгого маршрута Георгия Андреевича, задал несколько кратких вопросов — о стоянках, о погоде, какая была в то время, о пройденных в тот или иной день отрезках. Проворчал:
— Теперь тебе небось и самому все ясно.
— Пожалуй. Для следствия, правда, жидковато.
— Следствие — это если в городе. Здесь догадываться надо. Видишь, ты шел-спешил, а он за тобой гнался. Своекорова он издаля увидал, сослепу за тебя принял: одежа на вас была одинаковая. Ну и шмальнул из карабина. Тебе, значит, та пуля готовилась. Счастливый ты. Как говорится, теперь долго жить будешь.
Картина смерти ни в чем не повинного человека увиделась Белову со всею отчетливостью. И навалилось чувство собственной вины.
— Там была и борьба, — продолжал Мернов, — Степан Иваныч не сразу, видать, помер. Так этот гад и навалился на него, допытывался, куда ты подевался — следы-то занесло. Узнаю повадку щаповскую.
— Он?
— Щапов. Теперь знаю твердо, а был в заблуждении. И он, видно, и посейчас тут, вокруг тебя ходит.
Средь бела дня Татьяна никогда не рисковала открывать люк подполья, а тут — было около двенадцати — без предупреждающего даже стука наотмашь шваркнула крышкой. Поток света из кухонного окна пал во тьму и уперся в твердый земляной пол.
— Где ты там?! — чуть ли не в полный голос прошипела Татьяна, склоняясь над люком.
Щапов уже около часу, с момента появления в Тернове милицейского мотоцикла, не отлипал от наблюдательной щели и, конечно, не мог не видеть, как жена перебегала, пряча что-то под плюшевой жакеткой, от управления к дому, и все же был застигнут врасплох: схватил карабин, лязгнул затвором.
— Положь железяку дурную! — совсем осатанела Татьяна. — На вот, читай! — и сунула вниз то, что несла под жакеткой, — одну из пяти газет, которые Мернов «для памяти» привез Георгию Андреевичу.
Голова Щапова опасливо всплыла над люком.
— А эти? — шепотом спросил он. — Чего они?
— За самоваром сидят, беседу ведут, — насмешливо, ничуть не смиряя голоса, сказала Татьяна.
Слепившая глаза туго свернутая газета тревожно привлекала внимание Захара. Он уставился на нее, не видя ни одной буквы, потом начал кое-что разбирать в обведенном красным карандашом прямоугольнике: «Так поступают…»
Он прочитал заметку. Почти ничего не понял. Казалось, на каком-то древнем, давно забытом языке талдычила газета. Даже слово «золото» было чужим. Он с надеждой покосился на Татьяну. Та присела на лавку и, прислонясь затылком к стене, загадочно улыбалась.
— Читай еще раз, — приказала она.
При втором чтении слова, подвигавшись, потопорщась, заняли свои нормальные места. Каждое стало живым. «Г. А. Белов» — это уже был он, директор. «Золотой песок и самородки» — это было оно, золотишко… И все-таки событие, происшедшее не иначе как там, за чертой, было лишенным здравого смысла и не укладывалось в голове Щапова. «Вот уж обманули так обманули», — подумал он, чуть ли не восхищаясь не поддающейся объяснению хитрости.
— Хорошо-то как, — сказала Татьяна. — Сразу гора с плеч. Теперь уеду, работу найду, мне везде путь. А ты выметайся. Надоел, устала. До ночи подожду, ладно, не столько ждала, а чтобы потом и духу твоего здесь не было. И смотри: не уйдешь — донесу.
Захар молчал, потупясь. Он, кажется, и не расслышал слов Татьяны.
— А? Захар? — печально-весело продолжала она. — И надо же, не врал ты, а я иной раз сомневалась. Не врал!.. Ишь, сколько золотишка нахватано, сколько кровушки пролито… А зря!
Захар что-то прошептал, пробормотал, его голова стала плавно тонуть в темном квадрате люка и вдруг исчезла. Слышно было, как он прошел, прошуршал в противоположный конец дома, в свой угол, и там тяжело лег на свою подстилку.
— Корову подоить, — сказала Татьяна, бухнула крышкой люка и притопнула по ней ногой. — До ночи я тебя потерплю…
Она действительно чувствовала облегчение, но не совсем еще верила в него и ждала, что нахлынут разочарование и досада. Но нет, мир был ясен и обещал только хорошие перемены.
Подоив корову, Татьяна вернулась в управление, к составлению финансовой ведомости.
Сидя в одиночестве в канцелярской комнате, Татьяна была в курсе многих происходивших или еще только замышляемых обыденных событий маленького населенного пункта. Она, например, знала, что Георгий Андреевич собирается на Краснухинский ключ; в ту сторону часть пути его подвезет на своем страшном драндулете участковый Мернов, который через денек опять заедет в Терново, чтобы повидать Юрку: будет как раз воскресенье, ребятишек-школьников привезут из Ваулова.
Краснухинский ключ… С ним связывал Захар все свои надежды. Но ведь и у директора непонятная, особая тяга к той местности! Много раз по разным мелким приметам Татьяна убеждалась в этом. Но если золотишка там не было и нет, то какой же интерес его туда привлекает?..
Татьяна посмотрела на свой дом и в страхе прикусила губу: в крайнем окне маячила отчетливо видная взъерошенная фигура мужа.
Ничуть не хоронясь, Захар в задумчивости смотрел куда-то в сторону и вверх, наверное, на дальние горы. «Спятил с горя, окаянный!» — хлестнуло Татьяну. И действительно, только умопомрачением можно было объяснить такую невероятную потерю осторожности: в соседней комнате гудел басистый голос Мернова, а ведь и оттуда дом Татьяны был виден как на ладони, отчетливо.
Щапов постоял-постоял и медленно отошел в глубину передней. Он проплыл мимо второго окна, затем третьего — задумал, стало быть, попрохаживаться на виду всего Тернова и участкового милиционера! Оцепенев, Татьяна не заметила, что с пера капнуло. Ведомость была безнадежно испорчена. Бежать, затолкать чумового в подполье! Но она и шевельнуться не смела.
Двое в соседней комнате были пока заняты разговором.
— Андреич, ты мне вот что объясни: ты зачем от вознаграждения отказался? Ведь по закону! Ну, насчет чего такого, я знаю, тебе немного надо — не пьешь и не куришь. Но книжки ты любишь! Понакупил бы тыщи три, вот таких толстых! Глядишь, и я какую взял бы почитать.
— Тыщи три! — рассмеялся Белов. — Как-то не подумал. Три тысячи — ого! Да, упустил, и не говори. Но вознаграждение я все-таки получил.
— Как это? — голос Мернова резко осел. — Неужто отложил малость?
— Ну что ты, что за ерунда. Иного рода вознаграждение, и ценное! Я, может быть, целой жизнью вознагражден. Лежал это я у нодьи прогоревшей — температура, мысли мешаются. И такая вдруг слабость; дай, думаю, засну и умру. Так все показалось просто. И уснул бы, если бы не вспомнил про золотишко в мешке. Пропадет оно, думаю, вместе со мной безо всякой пользы. А еще хуже — прохвосту достанется. И встал. И по морозцу дотопал до дороги, там меня машина подобрала. Помнишь, морозец был славный?
— Был мороз. Редкий год такой-то бывает… Ах, язви…
Захар опять торчал у окна. На улице появилась вдова Савелкина с ведром в руке. Какая нелегкая несла ее на другой край поселка. Татьяна в своем оцепенении никак не могла сообразить, но то, что эта въедливая женщина идет, цепко поглядывая по сторонам, не оставляя своим вниманием ни одного дома, ни одного окна, ей было очень даже хорошо видно. И мелькнувшую тень Захара она заметит и заподозрит неладное!