Муж и жена

— Привет, дорогая, а я просто делаю свои упражнения.

Несмотря на то что мама прошла все круги ада, она делала вид, что это вроде прогулки в парке.

После операции и курса радиотерапии мышцы ее правой руки затвердели и стали неметь. Ей приходилось делать упражнения, чтобы контролировать боль и разрабатывать правую руку. Она исполняла их с определенным изяществом и никогда не жаловалась. И теперь я понял, что на самом деле она была крепче, чем большинство мужчин в ее жизни.

— Мне надо делать их два года, милочка, — сообщила она Казуми. (Маме достаточно знать вас всего две секунды, как она начинала называть вас дорогая, милочка, детка.) — Так мне назначили.

Казуми, Пэт и я просмотрели всю серию маминых упражнений, которые она проделала специально для нас. Она продемонстрировала «вращение плечами», «расчесывание волос», «подъем с поддержкой», «почесывание спины» и «сгибание руки». Она с гордостью называла каждое упражнение точно так же, как однажды говорила о танцах.

Я хорошо знал, что эти упражнения — только небольшая часть лечения. Об этой болезни ей забыть не удастся. Даже после чудовищной операции, которую было необходимо сделать, чтобы спасти ее жизнь, она никогда уже не избавится от болезни. Обследования, упражнения, лекарства, страх, что рак может возобновиться, — на все это уйдут годы.

У мамы немела рука, ужасно болела грудь. И во время того, как мы пили чай с печеньем, я заметил, что у нее появилась привычка рассматривать свою руку.

Ейудалили несколько лимфатических узлов под мышкой и сказали, что это может вызвать развитие лимфадемы: в тканях руки может скапливаться жидкость. Ее предупредили о необходимости следить за появлением отека на пораженной стороне, справа, поэтому она рассматривала руку все время. Наверное, теперь она будет это делать всегда. Каждые несколько минут она смотрела на кисть руки, ища признаки начала конца.

После химиотерапии у нее осталось ощущение, похожее на состояние жуткого похмелья, которое никогда не пройдет. К счастью, у нее не выпали волосы. После радиотерапии у нее все болело и оставалось ощущение усталости. Она чувствовала себя как после сна под палящими лучами солнца. Она смеялась над вещами, которые заставили бы взрослого мужчину — меня, например, — рыдать, запершись в темной комнате.

— Я так ждала, когда у меня выпадут волосы, — озорно улыбалась она. — Я бы тогда могла носить мой парик в стиле Долли Партон.

Пэт рассмеялся. Он не очень понимал, что происходит, хотя мы с мамой объяснили ему все, пользуясь информацией из брошюры «Беседы с вашим ребенком о раке груди». (Если вы будете говорить честно и открыто с членами вашей семьи на каждом этапе лечения, вы увидите, что многие семьи могут стать источником любви и поддержки для вас.) Но по интонации и мимике, Пэт мог понять, что бабушка говорила шутливо, и с радостью и энтузиазмом отозвался на это.

Мне улыбка далась с большим трудом, потому что я знал, что мой сын станет совсем взрослым, прежде чем мы сможем сказать, что бабушкина болезнь побеждена. И это будет лучшим, что может произойти. Худшего ждать не хотелось.

Каждый день мама принимала «Тамоксифен», гармольный препарат, который вызывал у нее состояние, как при климаксе. И принимать его она должна в течение пяти лет. Через два года ей, может уже не будет нужно делать упражнения. Возможно. Зависит от того, что скажут врачи. Придется подождать, а там посмотрим.

И все равно были вещи, о которых она мне не говорила и о которых мне приходилось догадываться самомуили выпытывать у врачей и ее подружек. А иногда вычитывать в розово-фиолетовых брошюрках. Мама называла это женские дела.

Она все еще не могла носить бюстгальтер из-за шрама, который болел и не заживал. По-моему, это было неоправданно жестоко. И опять я подумал о том, что рак с необыкновенным садизмом заставил маму чувствовать себя наполовину женщиной — не такой, как раньше.

Она без всяких жалоб принимала боль, унижение и ужас своего состояния с тем добродушием и юмором, которые были ей свойственны всю жизнь.

Она встала, чтобы принести еще чаю, и улыбнулась мне за спиной Казуми, подняв брови и одобрительно кивнув. Я узнал этот взгляд. Я уже видел его, когда впервые привел в дом сначала Джину, а потом Сид. Этот взгляд означал — она прелесть.

Казумисидела с Пэтом на полу гостиной. Они рознакомились друг с другом, когда она делала фотографии Пэта в саду дома Джины. А я был одноременно взволнован и обеспокоен тем, что мой сын так хорошо ее помнит. Он ведь может рассказать Казуми Джине, а может случиться и того хуже — он расскажет о ней Сид. Как мне тогда выпутываться?

Казуми была добродушной и терпеливой. Она играла с ним в одну из его видеоигр, а он рассматривал ее с восхищенным любопытством. Я опасался, что мой сын понимает больше, чем мне хотелось бы. В свои неполные восемь лет он был уже умудрен жизненным опытом. Или, по крайней мере, опытом общения со мной.

Неужели у нас с Пэтом будет то же самое? Скажем, лет через тридцать или около того, когда я стану старым и больным, а мой сын будет уже совсем взрослым, он разведется ибудет думать о том, как начать все сначала? И когда я буду бороться с болезнями за свою жизнь, мой сын будет приводить в дом молодых женщин, чтобы я одобрил его выбор, ведя себя так, как будто он никогда до этого не был влюблен?

Казуми хорошо ладила с Пэтом. Они вместе смеялись, играли, и, хотя я понимал, что не должен сравнивать ее с Сид, которой досталась неблагодарная роль мачехи, я не мог ничего с собой поделать. Так мне просто легче.

Может, все было бы проще, если бы мы жили вместе? Нет, совершенно точно, все было бы по-другому. И пока Казуми и Пэт играли, я представлял себе, как сбегу вместе с ними. В Париж, в графство Керри или еще куда-нибудь. Я смотрел на своего сына и Казуми и понимал, что начать все сначала еще совсем не поздно. И пока я размышлял о бесконечной доброте, отражавшейся на лице моей матери, я ошущал неодолимое желание взять с собой и ее тоже. Для того чтобы она успела посмотреть те красивые места на нашей планете, которые не видела никогда в жизни. Пока еще не слишком поздно. Мне вдруг захотелось увезти их всех вместе подальше отсюда.

Вошла мама с чаем и печеньем. Я показал ей брошюры, которые принес с собой. Она осторожно взяла их в руки, как будто потом книжки нужно было отдавать настоящему владельцу.

— Нашвилл, мам. Место, где зародилась традиция кантри. Послушай, мама. Мы можем поехать все вместе. С Пэтом. В отпуск. С Казуми, если она будет свободна. Настоящий отдых для тебя. Слушай: «Ежегодно Нашвилл, штат Теннесси, посещают шесть миллионов людей. Это родина музыки кантри. Вы сможете увидеть «Гранд-Оперу», Музей музыкальных инструментов и исполнителей кантри и Галерею известных музыкантов. Услышите известные мелодии в исполнении Хэнка Вилльямса, Пэтси Клайн, Джима Ривса и Кении Роджерса». Правда, здорово, мам?

Но у мамы был иной взгляд на вещи. Она не мечтала о побеге. Ей хотелось оставаться здесь.

— Звучит чудесно, дорогуша, но мне и дома хорошо.

Она отложила брошюру, и я понял, что мама совсем не собирается в Нашвилл. В этом наши взгляды расходились. В отличие от меня мама никогда не считала, что хорошо там, где нас нет.

— Я люблю путешествовать, — сказана она, обращаясь к Казуми. — Мы с мужем каждый год ездили куда-нибудь. Когда Гарри был маленьким, в Корнуолл или Дорсет. Даже несколько раз были в Норвегии. У меня там брат, который остался в этой стране сразу после войны, встретив чудную девушку. У меня было шесть братьев. Гарри говорил вам?

Казуми ответила что-то подходящее, быстро сориентировавшись.

— Потом, когда Гарри уже не хотел ездить с нами, мы были в Испании, — продолжала мама. — Но мне все равно нравится здесь. Вы понимаете, что я хочу сказать? Нравится то ощущение, которое исчезает, когда путешествуешь, когда находишься вдали от всего привычного и знакомого. Знаете, такое же ощущение бывает, когда ты являешься членом большой семьи.