Страница 3 из 14
Пытаясь дать емкое и выразительное определение происходящим историческим переменам, некоторые назвали их «новой Большой игрой», заимствовав у Редьярда Киплинга выражение, которым он обозначил в романе «Ким» происходившее в этой части мира в последние десятилетия XIX в. противостояние Российской и Британской империй. Но этот яркий образ не соответствует новой реальности. Начнем с того, что сегодня нет империй, конкурирующих за влияние в Центральной Азии; главными участниками событий являются национальные государства. Сегодня целью соперничества не являются господство над народами или захват территорий. Мы вышли из эпохи империй (когда-то «империализм» звучал гордо, а сегодня это оскорбление), и в наши дни завоевание и захват территорий неосуществимы и незаконны: любые попытки вернуться к прошлому встретят осуждение и сопротивление. Более того, соперничество двух великих империй сегодня сменила борьба за влияние (отнюдь не за контроль), в которой участвует множество государств, весьма далеких от христианско-европейской традиции, поскольку игроками на центральноазиатской сцене сегодня являются Китай, Индия, Пакистан, Турция, Израиль, Иран и всевозможные арабские государства. Китай, Индия, Пакистан и мусульманский мир, которые в XIX в. сами были объектом имперского контроля или доминирования, в XXI в. стали активными участниками борьбы за влияние в Центральной Азии, и то же самое относится к Израилю, появившемуся на карте в процессе трансформации империи. В идущей сегодня центрально-азиатской драме перечень действующих лиц отличается куда большей пестротой, чем во времена Киплинга. Нельзя сказать, что в Большой игре совсем не участвовали никакие негосударственные организации, но там не было ничего похожего – по структуре или задачам – на НАТО, ЕС, ОБСЕ и Международную группу по предотвращению кризисов. Более того, в XIX в. соперничество между Британией и Россией привело к договоренности о разделе территорий и сфер влияния. В сегодняшней Центральной Азии такое невозможно. В результате в гонке за выгодами участникам придется довольствоваться выигрышем в одних областях и соглашаться на малое или даже нулевое влияние в других. Поэтому образ Киплинга, сколь угодно емкий и выразительный, может только ввести в заблуждение.
Центральная Азия открылась для большого мира, и это окажет огромное влияние на жителей и государства этого региона. С одной стороны, перед здешними людьми открылись невообразимые возможности. Сегодня они могут перемещаться по всему миру, что при советской власти было совершенно немыслимо или доступно лишь немногим, заслужившим особое доверие; в результате они познакомятся с новыми идеями и стилями жизни в других странах. И это существенно, даже если на деле лишь малая часть населения Центральной Азии сможет воспользоваться этими возможностями. Знакомство с миром породит зависть, создаст недовольство условиями жизни в своей стране и снабдит новыми политическими идеями, являющимися инструментами понимания и изменения политики; а правительствам придется иметь дело с гражданами, менее податливыми к идеологическим внушениям, чем во времена СССР. Им придется привыкнуть и к тому, что в случае неправильного обращения со своими людьми им гарантированы шум в прессе и всевозможные неприятности. Вспомните, например, какие последствия имел расстрел в Андижане для и без того скверной репутации режима Каримова или то, как цветные революции в Грузии и на Украине сказались на развитии событий в период революции тюльпанов в Киргизии. Но будущее приготовило для центральноазиатских лидеров не только дурные новости. Поскольку регион становится новой ареной для соперничества, у них появляется пространство для маневра, для поиска выгод и защиты от давления путем стравливания конкурентов – будь это государства или корпорации – между собой.
Ислам и политика
Привлекательность ислама как религии и политической силы, несомненно, будет расти по мере расширения контактов между Центральной Азией и исламским миром – благодаря поездкам в мусульманские страны, программам, предлагаемым мусульманскими правительствами и неправительственными организациями, иностранной помощи в строительстве мечетей и в распространении информации об исламе. Но делать из этого вывод, что неизбежным результатом будет взрыв «фундаментализма» или «вахабизма», было бы чрезмерным упрощением ситуации или некритичным заимствованием формулировок, широко используемых Кремлем и большинством центральноазиатских диктатур. Строго говоря, вряд ли можно исключить перспективу роста революционных движений, находящихся под влиянием определенных форм ислама; фактически, они уже заявили о своем присутствии, о чем свидетельствует исламское движение Узбекистана (вроде бы подавленное после падения талибского режима в Афганистане) и продолжающее свою деятельность Хизб ут-Тахрир.
Но на огромном пространстве от стран Магриба до Малакки существует много разновидностей ислама, а 1,3 млрд мусульман очень несхожи между собой. Поэтому нельзя с уверенностью предсказать, как именно ислам повлияет на политическую ситуацию в Центральной Азии. Определенно можно сказать только, что культурно-исторические тенденции, которые должны были реализоваться давным-давно, будут реализованы в наше время. В XIX в. Россия завоевала Центральную Азию и прервала ее взаимодействие с исламским миром. Теперь этот процесс возобновился и будет идти намного быстрее, чем это было возможно при технологических возможностях позапрошлого столетия, а потому ислам будет одним из важнейших факторов развития мысли и поведения в Центральной Азии. А уж какую именно форму примет ислам, будет зависеть от политических обстоятельств и культурных особенностей каждой страны – например, традиционно ислам играет большую роль в тех частях Центральной Азии, где господствовали традиции не кочевой жизни, а оседлой, – и от результатов соперничества между разными формами этой религии. Тем не менее жители Центральной Азии получат от ислама новую интеллектуальную схему для понимания таких животрепещущих проблем, как коррупция, неравенство, межэтническая вражда и угнетение, а также инструмент мобилизации для борьбы с режимами, не умеющими совладать с этими явлениями.
Перспективы диктаторских режимов
Гегемония марксизма-ленинизма осталась в прошлом. Эпоха тоталитаризма кончилась. Центральноазиатские правящие элиты не смогли выдвинуть альтернативу, способную овладеть умами и сердцами. Даже самые репрессивные из режимов, возникших на обломках СССР – в Туркмении и Узбекистане, не способны проводить политику идеологического контроля масс, а их институциональная слабость, рождаемая зависимостью от продолжительности жизни диктатора, сулит им достаточно непродолжительную жизнь. Любой диктатор привлекателен, только пока он жив.
Более того, глобализация делает открытость незаменимым ингредиентом экономического развития и конкурентоспособности, а это, в свою очередь, затрудняет проведение политики репрессий и повышает сопутствующие ей издержки. Установление цензуры в Интернете для контроля доступа к информации и наказание инакомыслящих – это верный путь к застою. К этому же ведет попытка сделать систему образования инструментом увековечения режима, а не механизмом образования и подготовки людей к жизни в современном мире (крайним примером является Туркмения, где главным предметом стал примитивный трактат президента Сапармурата Ниязова «Рухнама» – «Книга души»). Железный закон таков: чем крепче диктатура, тем меньше шансы страны на экономическое развитие. Это может мало заботить местных диктаторов, главной целью которых является сохранение власти, но это не может не тревожить народы Центральной Азии.
В зависимости от экономических и политических особенностей страны можно с большой степенью уверенности рассчитывать еще на три результата. Во-первых, политические системы, слабые в силу того, что их единственной опорой является личность всемогущего лидера, обречены на кризис наследования, поскольку неясны как правила игры, так и процедуры передачи власти. Поэтому всякая смена власти создает условия для соперничества за пределами легального институционального поля, что чревато неопределенностью и даже беспорядками. Очевидно, что подобная перспектива особенно реальна для Туркмении и Узбекистана, хотя и все остальные страны не вполне избавлены от нее. Во-вторых, чем основательнее политические институты предотвращают подлинное участие и душат народное представительство и выражение общественных интересов, тем меньше перспектив у умеренных политических сил и тем больше вероятность того, что в подполье разовьется радикальная оппозиция. Это уже можно наблюдать в Узбекистане, особенно в Ферганской долине, отличающейся от других частей страны большей бедностью и более высокой плотностью населения, где ислам обладает большим потенциалом в качестве религии и средства мобилизации и выражения недовольства. В-третьих, все зависящие от нефти экономики способны обеспечивать быстрый экономический рост, но при этом неизменно порождают сопутствующие патологии, такие как: концентрация власти в руках государства, пронизывающая все общество коррупция, потеря конкурентоспособности в неэнергетических секторах (так называемая «голландская болезнь») и сопротивление экономическим реформам. Причина всего этого в том, что руководству легче тратить нефтяные деньги, чем принимать трудные и порой небезопасные решения4.