Вороний мыс

Ивашин подумал, что методист советует правильно. Но если в путину Бабичев начнет следовать его советам, несознательная рыба скатится в море, и хозяйство останется без производителей.

Разбудило Игоря солнце. Багровый, каленого кирпича шар вылез из-за стены камышей и озорно ударил в лицо косыми яркими лучами. Игорь перевернулся на другой бок, но и там его настигло неугомонное солнце, брызнув в глаза отсветами в стеклах капитанской рубки. Сообразив, что никуда не денешься от ликующего во всю ширь пригожего утра, Ивашин сел и закурил сигарету, чтобы поскорее прогнать остатки сладкого сна на полубаке.

Иван Трофимович сдал вахту помощнику, обошел судно, потрогал буксир и уселся покурить рядом с Игорем.

— Сны, наверное, Василий досматривает, — сказал капитан, кивнув на Бабичева, просторно разметавшегося по брезенту. Матрос посапывал, чмокал губами и морщил лоб. Наверное, ему грезились голубые океанские просторы, шумные порты, коносаменты и тайм-чартеры. А может, он просто ссорился с Усиком, выбивая у него честно заработанные отгулы…

— К вечеру на тоне будем. Там быстро управимся, и обратно. Скучно вам у нас. Я же говорил, что ничего интересного не будет. Вам ведь подавай героические случаи. А у нас тихо. Нормально работаем, без героических случаев.

Вглядевшись пристальнее в лицо Усика, Игорь сообразил, что капитан «Жереха» все-таки не стар. Кожу на его лице выдубили не прожитые годы, а работа на ветре, на солнце, на стуже, на воде.

— Не люблю я этих самых случаев, — говорил Иван Трофимович, потягивая сигарету и оглядывая широкую реку глазами, в которых снова стыло успокоенное и сонное выражение. — Я недомерком еще матросить начал. Отца в сорок пятом под Прагой убили, нас у матери четверо осталось, и я в двенадцать лет за старшего… Война в разное время для каждого кончилась. Один в День Победы отвоевался, а мне еще десятка полтора лет пришлось сражаться, пока всех на ноги не поставил. Время тогда было крутое, голодное. Эго теперь — получил зарплату, топай в магазин, и никаких тебе заботушек. Тогда своим хозяйством держались, да еще рекой. Добрая у нас река, хорошая. Прикипел я душой к ней сызмальства так, что бульдозером отсюда не сдвинешь. Сына тоже хочу речником сделать. Мал он еще, третий класс кончил, а у отца хитрая думка есть.

Ивашин слушал капитана и думал, что хитрой думкой Усик будет привязывать сына не только к реке, но и к гусям, боровкам и корове, что разгуливают у него по двору, огороженному наверняка прочным забором.

— Поднимать надо студента… Не толкнешь, до обеда продрыхнет. Спит так, будто на пожарника экзамен сдает… Отец его у нас капитанил, да восемь лет назад беда случилась, и погиб мужик. Мать пенсию получает. Справно живут, в чистых туфлях с малолетства ходить приучен. Не пошел парень по батьковой тропочке… Вставай, Василий! Пора приборку делать.

Пока матрос протирал глаза и потягивался, Усик дал указание по приборке, не забыв упомянуть и о ржавчине на якорной цепи, и о краске, содранной на борту при швартовке, и о лопнувшем причальном тросе, который надо было срастить.

— Слыхали? — сказал Василий, когда капитан ушел отдыхать. — За двое суток не управиться… Ладно, дома он на собственном хозяйстве спину дугой гнет. Но здесь-то зачем ему вытягиваться. Трос же новый можно со склада выписать. Будто наше государство жлоб, будто у него лишней бухты троса не найдется. Половине мира помогаем, а он на паршивой веревке экономию наводит… Знает же, что мне еще надо три предмета повторить, а наваливает и наваливает работу. Ему хоть воду толки, а чтобы без работы никто не сидел. Дождется, со своими замашками, что ему опять в прорези пролом устроят.

— Какой пролом?

— Вставили прошлую путину нашему кэпу фитиль, — засмеялся Василий. — До сих пор по исполнительному листу платит.

— За что же?

— Виноватого не нашли, и пришлось Усику, как материально ответственному лицу, собственными денежками отдуваться. Какой-то тип у груженой прорези борт потихоньку проломил. Пока мы прорезь буксировали, чуть не половина рыбы в пролом ушла. У нас народ крутой, его до крайности доводить нельзя, а наш кэп всюду нос сует. Браконьеры ему, например, не по нраву. И мне эти хапуги поперек горла. Но на такое дело есть же рыбная инспекция. Наш Иван Трофимович хочет быть святее папы римского.

На тоне управились быстро. Сдали порожняк, завели буксир на груженые прорези, поели ухи, досыта запили ее зеленым калмыцким чаем и отправились в обратный путь.

Снова рокотал мотор и вздымались под носом буруны. Теперь, когда шли с грузом и против течения, берега тянулись невыносимо медленно, и иной раз часами надоедливо маячил какой-нибудь матерый карагач, стоящий на береговом угоре.

К ночи пал ветер, развел на реке волны и притащил тучи, просыпавшие мелкий, как пыль, надоедливый дождь. С полубака пришлось убраться в тесный кубрик, душно пропахший соляркой. Койка оказалась коротка, и Игорь всю ночь проворочался почти без сна, слушал, как сердито плещут за железной стенкой борта разыгравшиеся волны, покрикивает в переговорную трубку капитан Усик и по-звериному тоскливо воют ревуны встречных судов.

Едва в иллюминаторы пробился рассвет, Ивашин вышел на палубу и поежился от промозглого ветра.

— Идите в рубку, Игорь Петрович! — пригласил капитан. — Вишь, как распогодило. Прорези течением сносит, а тут еще волна расходилась. Лопнет буксир, хлопот не оберешься.

Иван Трофимович сноровисто крутил штурвал, и глаза его посверкивали остро и зорко, вглядываясь в ненастную пелену, закутавшую реку. Навстречу то и дело выплывали размытые силуэты буксиров, за которыми темнели громадины груженых барж и тупоносых плашкоутов, возникали белесые призраки быстроходных пассажирских теплоходов, совались чуть не под нос тени вертких баркасов. «Метеор», выскочивший из туманной пелены, пролетел всего метрах в пяти от прорезей.

— Куда тебя черт несет! — испуганно крикнул Усик, поспешно перекладывая руль, чтобы держаться поближе к берегу со своими неповоротливыми прорезями.

Пугающе выли сирены, мигали тусклые огни бакенов, трепыхались едва различимые флаги отмашек. Кисель дождя лишал видимости. Иван Трофимович, наверное, не глазами, а чутьем угадывал фарватер, примечал тревожные мигалки на мелях, буруны на перекатах и створные знаки.

— Огневку бы проскочить, — обеспокоенно сказал он. — Худое место… Мель на мели и заворот крутой. Ветром в корму ударит, прорези начнет мотать. В общем, гляди в оба на этой Огневке и оглядываться не забывай… Василий, как там у тебя!

— Чисто! — глухо, как из погреба, откликнулся матрос. Он сидел на носу впередсмотрящим, с головой укутавшись в брезентовый плащ, топорщившийся на сгибах. — Можно ходу прибавить! Плетемся, как черепахи! Давай полный, кэп!

— Ладно, не торопись… Прытко бегают, так часто падают!

На Огневке — широком мелководном разливе, порыв ветра сбил прорези и стал заносить их вправо, где белесой гривой вскипали буруны. Иван Трофимович приказал убавить буксирный трос и скомандовал полный ход. Корпус «Жереха» натужно задрожал, но ветер тащил прорези к бурунам.

— Прибавь еще, Максимыч!

Капитан не крикнул, как всегда, коротко и отрывисто, а сказал в медный раструб переговорной трубы напряженным, спотыкающимся голосом.

— Сколько можешь прибавь!

Дрожь корпуса стала гуще. Мотор заклокотал на самой высокой ноте, кидая горячую силу на поршни и шатуны.

Руки Ивана Трофимовича хватко уцепили штурвал и расчетливо начали выворачивать руль. Прорези удалось провести в нескольких метрах от наката, кипевшего на косой отмели.

Потом снова мотало из стороны в сторону, то угрожающе прижимало к берегу, то тянуло к предательским мелям.

Наконец, осилив стремнину вылетающей из-за поворота реки, «Жерех» оказался под защитой берега, подмытого половодьем до отвесной крутизны.

— Одолели вроде холерную Огневку!