Вороний мыс

«Часа три бы сейчас поспать… Нет, лучше — четыре», — думал Одинцов, с трудом одолевая сухую тяжесть в напухших веках.

Фильченков принялся длинно и скучно рассказывать, почему не сходился баланс. Перебить его Степан по деликатности характера не решался. Фильченков, не в пример другим маячинцам, и поздоровается всегда первым с инспектором рыбнадзора, про житье, про работу расспросит, про свои дела расскажет. Нравилось Степану и то, что Валентин Павлович не одобрял браконьерства, хотя и советовал Одинцову не брать быка за рога, а сначала к его норову примериться. Работа, мол, у инспектора деликатная, и здешние рыбаки — люди с характером. Не всякого из них строгостями одолеешь, надо к ним потоньше примеряться.

По просьбе Степана, Фильченков выступил на товарищеском суде по делу Бреева общественным обвинителем.

Бреев на суд пришел под хмельком, вины в злостном браконьерстве не признал, а рассуждения Фильченкова слушал с кривой, непонятной Одинцову усмешечкой.

— За одного осетра семь шкур с человека хотите спустить, — зло отругивался Бреев. — Весной по икре пешком ходили, дохлых мальков на полях лопатами сгребали…

Председательствующий стучал карандашом по графину, но Бреев не хотел униматься.

— Ты мне теперь рот не затыкай! — бестолково и растерянно размахивая длинными руками, ярился он. — Раз вытащили сюда, я вам всю правду напрямик выложу. Шампанское пьем, а на спичках думаем сэкономить.

— Верно говорит Василий! — поддержали Бреева из зала.

Стук председательского карандаша о графин терялся в нарастающем шуме.

— Вконец скоро рыбу изведем. Она что, тварь бессловесная, мрет себе потихонечку… На рыбе ведь мы держимся. Что нам без нее в Маячинке делать?

— Ты, Бреев, по существу говори. Объясняй, что тебя касается.

— А меня все касается. От моего осетра рыба в реке не переведется, а вот беды я боюсь.

— На большие дела начальство есть… — твердо перебил его Фильченков. — Наша власть за ними смотрит. Ловко ты вопрос от себя отворачиваешь. Послушать еще — и окажется, что империалисты виноваты в том, что ты незаконника на тоне хапанул. Грамотные стали, все на высокие проблемы переворотить умеем. Нет, ты в первую очередь себя в чистоте соблюдай. С каждого свой спрос, и вина у каждого не общая, а личная.

Бреев взглянул на бухгалтера странно заблестевшими глазами, но, наткнувшись на ответный строгий взгляд Фильченкова, вяло махнул рукой и сел на место.

Валентин Павлович повернулся к Одинцову, сидевшему обок председательского стола.

— Спрос с каждого должен быть за его вину. На других нечего переворачивать, как это Бреев хочет сделать… Только у меня такое есть соображение. Суд наш товарищеским называется, и это забывать нельзя. По-людски к промашкам подходить надо. Где можно, и простить человеку ошибку…

— Тогда в рыбный надзор надо, Валентин Павлович, не инспекторов назначать, а монахов. Они грехи отпускают, — кинул Одинцов реплику.

— Зря ты так, Степан Андреевич, — возразил укоризненным голосом Фильченков. — Кроме инструкции надо еще и придерживаться, что душа подсказывает. Душевность у людей всегда в большой цене…

Бреев при таких словах непонятно хмыкнул и крутнул вихрастой головой. Одинцов пожалел о некстати вырвавшихся у него словах. Если разобраться, то насчет душевности бухгалтер верно сказал.

На Степана не раз накатывали порывы веры в человеческое добро и справедливость. Но случалось в том обманываться. Это всегда расстраивало, заставляло замыкаться, уходить в себя, становиться колючим и нелюдимым. Может быть, потому, что Степан хорошо знал себя. Понимал, что обман не истребит в нем эту веру и через малое время она очередной раз выплеснет наружу. Но жизнь упрямо учила относиться строже к таким наивным порывам, и теперь Степан чаще и без нужды растопыривал во все стороны колючки.

Фильченкова поддержал бригадир ловецкой бригады Шерстобитов.

— Насчет власти тут говорили. Я так понимаю: на власть надейся, но и сам не плошай. И за малым делом, и за большим глаз требуется. Потому в первую очередь самим мараться нельзя. Учти, Бреев, пакостничать под носом не позволим. Сами изловим, хуже будет. Три раза окунем, а два вытащим. Дадим водицы хлебнуть не в то горло — и сразу очухаешься…

В зале теперь поддерживали репликами Шерстобитова, а Бреев сидел потухший, уткнув в пол глаза.

— Ты, товарищ Одинцов, тоже в этом деле с одного боку зашел. Ты ему в нос злостное браконьерство тычешь. Баловал бы он по тоням, давно дом под железом держал. Крыша у нас — примета верная… Малявка, он Бреев, вобла бестолковая, а ты инспектор, руки расставил, будто белорыбицу ухватил… Правильно здесь говорили, что рыбу изводим и виноватого не сыщешь. Нынешний год станции опять воду недодали… Не от того у нас иной раз душа кровью обливается, что осетренка на уху выдернут такие, как Бреев. Все мы здесь одной веревочкой связаны, и хорохоришься ты, инспектор, по-пустому. Без нас ты ноль без палочки. Василия за дело ты наказал, и правильно, что он срам при народе принял. Но не в нем главный вопрос, инспектор. Большие хищники по тоням орудуют, икру берут. Три дня назад к нам в невод опять располосованная севрюга угодила.

— Кто же полосует?

— Знал бы, не стал покрывать, — твердо ответил Шерстобитов. — Нам такие еще больше, чем тебе, поперек горла стоят.

Одинцов поверил, что Шерстобитов не знает, кто разбойничает на тонях. Но в зале сидело человек двести, к из них наверняка кое-кому были известны фамилии матерых браконьеров. Однако никто не встал и не назвал ни одной. Так, как Бреев упрямо не говорил, кто продал ему снасть.

У Степана было ощущение, что вместе с Бреевым обвиноватили и его. «С одного боку зашел…» — мысленно повторил Одинцов слова Шерстобитова и разозлился. Тоже ведь к всепрощенью инспектора подталкивает. Мол, других ищи, а наши вроде неразумных шалунов. Нет уж, этого вы от Одинцова не дождетесь. Со всех боков он будет заходить. И крупных ворюг поймает, и Бреева отучит браконьерничать.

После суда, помнится, Степан заскочил в чайную. Купил на ужин пяток пирожков с повидлом и булку, бывшую французскую, а теперь городскую. Пышнотелая буфетчица с ледянистыми глазами, которую в Маячинке все величали Клавушкой, не глядя кинула сдачу на клеенку, липкую от пролитого пива. Когда Степан попросил завернуть пирожки, буфетчица поджала губы и заявила, что нет бумаги.

— На протоколы, сказывают, всю извели, — добавила она и повернулась спиной к инспектору Одинцову.

«Гуртом наваливаются, — подумал тогда Степан. — Нашла коса на камень… Теперь либо камню расколоться, либо косе не быть…»

— …Бухгалтерия — наука тонкая. Каждую копейку нужно учитывать, все в полном ажуре держать…

Рокочущий басок Фильченкова перебил воспоминания Степана о недавнем суде.

— Каждый расход уметь в нужную строку поместить, чтобы закон не нарушить и положительному итогу в балансе помочь…

Слушать Фильченкова было уже невмоготу. Докуренная сигарета огнисто цапнула за палец, на мгновение прогнала сонную одурь. Прикидывая, куда ловчей швырнуть окурок, Степан повернулся. Глаза скользнули в дальний конец протоки и удивленно застыли. За знакомыми рыбацкими бударками стояла моторная лодка. Крашенная в свинцовый цвет, с подбористо срезанным носом. Наметанный инспекторский глаз высмотрел объемистый ящик с двумя замками на крышке и короткие брусья, привинченные к бортам.

«Ого!» — удивился Одинцов, сообразив по величине ящика, что там находится автомобильный, сил на сорок, а то и побольше, мотор, что на брусьях при нужде можно пристроить пару подвесок, и тогда ход у лодки будет вровень с «метеором».

— Хорошая посудинка? — услышал Степан голос Фильченкова. Перехватив взгляд инспектора, он тоже смотрел на моторку.

— Подходящая… Чья же такая будет?

— Моего племяша, — охотно ответил Валентин Павлович. — Вчера вечером в гости из города прикатил. За полчаса, говорит, до Маячинки домчал. Добрый ход мужик уважает. И впрямь, не моторка у него, а чистый самолет… Ему фасонить можно. По торговой части в начальстве ходит. Не то что мы с тобой, Степан Андреевич, — мелкота на ровном месте. Может, ко мне заглянем. С племяшем познакомлю…