Страница 8 из 41
С тех пор они никогда не говорили друг с другом о своих чувствах, но в этот, именно в этот вечер они оба выросли и возмужали…
Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Андрей спустился с койки, сунул ноги в холодные, пропитанные сыростью сапоги, накинул шинель, надел шапку и поднялся на верхнюю палубу.
Было морозно. В чистом, звездном небе рассыпался изумрудными искрами всполох.
Андрею стало холодно, и он спустился в кубрик. Постель еще не успела остыть. Прямо перед ним огонь ночника освещал множество маленьких рундуков, похожих на ящики библиотечной картотеки. Вспоминалась встреча со Светланой в городской библиотеке. «Что мы искали тогда в картотеке? Какую книгу?» — пытался вспомнить Андрей, но, так и не вспомнив, уснул.
4. СЕРЫЙ КОНВЕРТ
Воскресный день на корабле начинается, позже будничных, но по привычке Нагорный проснулся в шесть. Кубрик, освещенный ночником, был погружен в голубоватый сумрак. Только Федя Тулупов, встав чуть свет, гладил белую тужурку вестового кают-компании. Накануне он проиграл Лаушкину в шашки и расплачивался теперь утюжкой.
Андрей повернулся на бок, нащупал под подушкой письмо, закрыл глаза и попытался представить себе, что сегодня будет делать Света. Зимой в выходные дни Светлана и он уходили на лыжах. Для прогулок у них были свои любимые места на берегах Оки. А теперь весна. Стало быть, синяя спортивная шапочка и свитер до времени сложены в бабкин сундук, пересыпаны нафталином, а лыжи лежат на шкафу в сенях. Причудливый свет в сенях — фрамуга над дверью забрана разноцветными стеклами. На стене, высоко, у самого потолка, висят пучки трав — мяты, ромашки и багульника, отчего во всем старом доме Расторгуевых стоит особый пряный запах. Андрей ощущает этот запах и сейчас, словно рыжая шубка Светы прикасается мехом к его лицу.
Открыв глаза, Андрей увидел Тулупова. Высунув от усердия язык, Федя старательно водил утюгом по распластанной на рундуке тужурке вперед-назад. Андрей снова закрыл глаза… Света протирает окна — весна! Гонимое ветром белое облако мчится по темному небу. Тряпка скользит по стеклу вперед-назад, вперед-назад… Но вот в беспомощно опущенной руке смятая газовая косынка. Парк. Осень. Медленно, вороша ногами желтые листья, Андрей идет по аллее парка. Прощаясь с ним, Света поднимает руку, какая-то забавная пичуга доверчиво садится на ее ладонь и заливается звонкой песней…
Не сразу доходит до сознания Андрея звук корабельной дудки.
Подражая мичману Ясачному, напевно вытягивая последнюю ноту, дежурный свистит побудку. Заливисто поет дудка:
— Команде вставать! Койки убрать!..
Девять часов. Горн играет «Большой сбор».
Экипаж выстраивается по правому борту корабля.
Торжественные минуты тишины.
— На флаг, смирно! — звучит команда.
Слышно, как сердце отсчитывает секунды.
— Флаг поднять!
И вот на свежем морозном ветру затрепетал бело-зеленый пограничный флаг.
После команды «Разойдись», предоставленный самому себе, Нагорный вновь почувствовал знакомую неуверенность в ногах и легкое головокружение. Без всякой цели он спустился на ют. Возле обреза — надвое распиленной бочки — курили матросы и слушали Даниила Панкова — первого корабельного балагура. Слушали его с недоверчивой, скептической улыбкой, но слушали: весело человек врет!
Левой рукой Даниил изображал разбушевавшуюся стихию, коробок спичек в правой был кораблем, застигнутым штормом.
— Такой мордотык[8]! — рассказывал Панков. — Такая волна — полундра! Корабль зарылся с пушкой по мостик — ни тпру ни ну… Полный назад! — приказывает командир. — Нос из волны вытащил и па-а-шел! Это, говорит, разве шторм?! Вот раньше бывал шторм так шторм!
Не дослушав Панкова, Андрей открыл дверь в надстройку. Из камбуза пахнуло аппетитным запахом жареной трески. Нагорный прошел до носового кубрика, снял шинель, шапку и спустился вниз. Осторожно, чтобы не смять отглаженную форменку, достал из рундука серый конверт.
Когда море бывало особенно враждебным и чувство недомогания поселяло в Андрее неуверенность в своих силах, он обращался к этому письму, черпал в нем силу и мужество.
В кубрике было шумно: редколлегия готовила очередной номер стенной газеты. Тулупов пытался отыграться в шашки у Лаушкина, старшина Хабарнов с мотористом разбирали шахматную партию.
Заметив в руках Андрея конверт, Хабарнов спросил:
— Ты что, комендор, письма хочешь писать?
— Да, хотел… — нерешительно ответил Нагорный.
— Хочешь, пущу в машинное? — предложил моторист.
— Хорошо бы…
— Ну пойдем, — сказал моторист и поднялся из кубрика.
В машинном отделении непривычно тихо. У конторки, освещенной дежурной лампочкой, вентиляционная труба. Покрытая пробковой крошкой и выкрашенная белой краской, труба похожа на заиндевевший ствол дерева.
Тишина.
Андрей развернул письмо. На первой странице вклеена фотография: вооруженный автоматом бронзовый воин указывает рукой на запад. Фигура матроса в движении, ветер развевает полы шинели, ленточки бескозырки. Это памятник тем, кто в крови и огне сражений освободил Печенгу — искони русскую землю — от фашистской нечисти, тем, кто остался жив, и тем, кто пал в этой борьбе.
«Моему меньшому сыну…» — прочитал Андрей. Строчки письма волновали его и сейчас так же, как в тот холодный, памятный вечер, когда он и Светлана впервые вскрыли серый конверт.
«Сынок, тебе было два года, когда Владимир ушел в армию, — писал Василий Иванович. — Придет день, и ты, Андрейка, уйдешь из дому с повесткой военкомата.
Вчера вечером спустился я покурить во двор. Ты, Андрей, со своим дружком Фомой забрался в кузов грузовой машины. Оба вы вслух мечтали о будущем, и, конечно, пределом вашей детской мечты был этот старенький, полуразбитый грузовик. Вы хотели водить машину так, «чтобы ветер свистел в ушах»… Вам обоим по девять лет. Перед вами много путей-дорог, но, выбирая свою, Андрейка, не ищи легкую и проторенную. Не бойся трудностей. Самая большая радость, когда, преодолевая препятствия на своем пути, человек достигает большой цели.
Мне, Андрей, уже много лет, и не знаю, сумею ли я помочь тебе выбрать жизненный путь. Но не только поэтому я решил обратиться к тебе с письмом. На эту мысль меня натолкнуло еще одно обстоятельство: написал мне друг Владимира — на стапелях Ленинградской верфи заложен сторожевой корабль «Вьюга». Корабль назван так по морской традиции в честь погибшего в сорок втором году сторожевика, на котором служил комендором твой старший брат Владимир. Пройдет несколько лет, и новый корабль станет нести сторожевую службу в водах Баренцева моря, только комендора Нагорного не будет в его экипаже.
Я люблю раздумье. Ты знаешь, мать в шутку называет меня «доморощенным философом», но кажется мне, что в некоторых традициях заключается неистребимая сила жизни. Подумай, сынок, над этим.
В то время как ты получишь письмо, быть может, многое изменится в твоей жизни. Прочти все то, что мне удалось собрать из писем, воспоминаний однополчан Владимира, из фронтовых газет, присланных комиссаром полка. Володя писал часто, но я отобрал из его писем лишь те, что были вехами на его пути. Вот они.
«17 марта 1941 года. Коргаева Салма.
Дорогой отец!
Это письмо я посылаю тебе на школу, чтобы не огорчать маму. Надо, отец, посоветоваться. Видишь, появилась у меня думка: хочу я остаться на сверхсрочную.
Вчера после отбоя сон долго не шел, разговорились мы. Один парень — он из-под Рязани и лицом похож на поэта — сказал: «Скоро отслужу срок, поеду в Рязань. Будь он неладен, этот Мурманский край! Сопки и тундра, болота и топи, чахлая рябина, карликовые березки…»
Слушаю я его, а сам думаю: «Наш этот край, наш!»
Ты знаешь, отец, я люблю родную Каширу: ее старенькие дома на крутых косогорах улиц, пруды, затянутые зеленой кувшинкой, парк, песчаные берега, быстрые воды Оки, смоляные запахи барж, протяжные гудки буксиров. Но мне кажется, нигде я не увижу таких рубиновых закатов, какие бывают здесь, на Баренцевом море! Суровой и красивой природы, ярких цветов тундры, грибного раздолья, лютых штормов и необыкновенной тишины на морских просторах!
8
Мордотык- ветер, дующий в нос кораблю.